Особняк на Соборной
Шрифт:
– Все произойдет завтра. В полдень, как условились, я вас буду ждать… Ваша задача убедить объект, что немцы сильно заинтересованы в контактах и будут оговаривать финансовые условия сотрудничества…
Попрощались на причале сдержанно. Шпигельглас остановил такси. Рядом с водителем сидела большая черная собака. Так принято в Париже – пассажиров брать только на заднее сидение. Собака слегка заурчала.
– Тубо, заткнись! – тихо по-русски сказал шофер.
– Наверняка бывший корниловец, – усмехнулся про себя Шпигельглас.
Скоблин не учел одного. Миллер накануне встречался с Деникиным и тот крайне осторожно (он всегда был слишком осторожен, что еще в России, в знаменитом письме-памфлете отмечал Врангель) высказал свои опасения насчет Скоблина. Миллер никак тогда не отреагировал, но дав согласие на встречу, оставил
Шторманом был Кислов, резидент НКВД в Париже, известный под кодовым именем «Финн», а Вернером – Шпигельглас (кодовое имя «Дуглас»). Когда Скоблин привел Миллера на явочную квартиру, действие развернулось стремительно, но с учетом «облома» похищения Кутепова. Все-таки Миллеру было уже за семьдесят. Он довольно крепкий старик, однако силовое задержание с учетом возраста могло опять привести к летальным последствиям. Поэтому его тихо усыпили, а потом незаметно, через «черную» лестницу снесли вниз, положили в автофургон с надписью «санитарный транспорт». Фургон влился в городской поток и через час уже мчался по шоссе, ведущему на север. Спящего Миллера переодели, сбрили бороду, усы, рот залепили пластырем. Шпигельглас сопровождал генерала лично, держа под рукой шприц со смертельной дозой опиума. Рядом лежала папка с документами, удостоверявшими, что тело скоропостижно скончавшегося господина Мориса Лаваля с разрешения главного санитарного врача шестого округа Парижа транспортируется в город Гавр, по месту погребения. Но все прошло без случайностей. Расстояние до Гавра преодолели за три с небольшим часа. На подъезде спящего Миллера переложили в дощатый ящик и съехав на глухую лесную дорогу, перегрузили в небольшой крытый грузовик из числа портового транспорта. Водитель фургона смыл бортовые надписи и сменив номерные знаки, развернулся назад. А грузовик через сорок минут подъехал и на секунду, буквально на мгновение, приостановился у борта советского парохода «Мария Ульянова», ошвартованного в самом конце последнего, восемнадцатого причала гаврского порта. Этой секунды хватило, чтобы ящик оказался в штабеле таких же с надписью «Huile de coco».
Газета «Правда» тогда написала, что товарищ Жемчужная (жена Молотова), руководитель советской парфюмерной промышленности, заключила удачный контракт на поставку в СССР кокосового жира, что даст возможность выпускать для трудящихся туалетное мыло высших сортов. Вскоре трюм поглотил последнюю партию груза и «Мария Ульянова» тут же покинула порт. Диспетчер еще час назад разрешил выход и когда из Парижа поступила телефонограмма о необходимости задержания судна, оно уже на полных парах резало волны Ла-Манша… Полицейский комиссар Гавра господин Шовино срочно потребовал от портовых властей принять меры к задержанию «Марии Ульяновой».
– Вы понимаете, что совершен акт, оскорбляющий достоинство Франции. Похищена важная политическая персона и мы располагаем достоверными сведениями, что она находится на борту этого судна! – горячился Шовино.
Чиновник морской администрации, пожилой, усатый, похожий на старого моржа, лениво отхлебывал из фарфоровой кружки эль, напиток более напоминающий деготь, чем пиво, отвечал, веско усмехаясь:
– Мой капитан, вы зря горячитесь! Во-первых, мы поддерживаем деловые отношения с представителями русских компаний – они хорошо и вовремя платят. Во-вторых… Ну не горячитесь, ради Бога, послушайте меня… Какие эсминцы? Вы в своем уме?! Как только их вымпелы появятся на горизонте, ваш несчастный, если он действительно там, вмиг окажется в топке, и вы получите легкий дым от его бренного существования… Ну и неприятность в международном масштабе от немотивированного задержания в нейтральных водах судна другого государства… Над вами будут плакать ваши начальники, объясняться власти Франции и смеяться русские…
– Что же вы предлагаете делать?
– В данном случае сесть в кресло и попробовать этот замечательный эль. Он хорошо очищает мозги, особенно в минуты принятия важных решений, – «морской волк» снова потянулся к кружке.
– Я этот
– Зря… – мудро заметил старый моряк.
…Через неделю в одиночной камере особого сектора на Лубянке появился новый узник. В формуляре, подписанном начальником внутренней тюрьмы главного управления госбезопасности НКВД СССР Мироновым, значилось его имя, проще некуда – Иванов Петр Васильевич. На самом деле под ним скрывался Миллер Евгений-Людвиг Карлович, который через несколько часов после похищения очнулся в холодном трюме, среди кромешной темноты, не слыша собственного голоса от чавкающего грохота паровых шатунов, работающих на полную мощность где-то рядом. Тело и душу сдавливал ноющий ужас от тесноты и неизвестности. Осознанность, что с ним произошло нечто непоправимое, заставляла надеяться только на Божье провидение. «Ведь предупреждали, предупреждали…», – стучало в висках.
Разные лики ненависти
Предупреждали, конечно, в отношении Скоблина – и знакомства его темные, и деньги немалые. Водились они у Николая Васильевича в то время, когда даже высшие офицеры откровенно бедствовали, многие работали по найму, стыдно сказать, даже на вывозе мусора. Однажды Миллер столкнулся в переулке со штабс-ротмистром кавалергардского полка бароном Раухом.
– Что с вами, голубчик? – воскликнул Миллер, еле узнав в заляпанном краской маляре некогда блистательного Жоржа Рауха, веселого циника, никогда не унывающего повесу, умудрявшегося даже в кубанском походном седле благоухать парижским парфюмом и сиять полированными ногтями. Перед ним стоял заросший недельной щетиной клошар, в разношенных бахилах, отдающий кислыми запахами извести и крепкого табака.
– Со мной, Ваше превосходительство, ровным счетом ничего, кроме того, что я прислуживаю потомку маршала Иохима Мюрата. Клею обои в их опочивальне. Зарабатываю, так сказать, на существование жизни. Слава Богу, хоть у правнучатого племянника, короля неаполитанского, герцога Бергского, Клевского и проча, проча, проча… – Жоржа привычно понесло…
– «Господи! – подумал Миллер. – Какие жуткие гримасы… Маршал, король, герцог… Знал бы тот трактирщик из Фотюньера, родивший Иохима, что отпрыск станет королем, а потомкам будут прислуживать российские бароны, получившие титул из рук самого государя-императора как раз за то, что свернули шею тому Мюрату и другим капралам, ставшим по воле Бонапарта маршалами.»
– Господи, святая твоя воля! – Миллер широко перекрестился на Вондомскую колонну, а Раух, ухватив пакет с бутылкой дешевого вина, плавленым сыром и длинным хрустящим хлебом, сказал с горьким смехом:
– Обед весь здесь!.. На графа и двух баронов… Племянник вчера из Алжира приехал, тоже работает с нами…
Стиснув раскалывающуюся от боли голову и ощупывая щетину на месте грубо содранных бороды и усов он надеялся, что генерал Кусонский поднимет тревогу по поводу его исчезновения. Конверт ведь лежал на видном месте, а два часа давно прошли. «Неужели Павел Алексеевич забыл это сделать?» – мучительно думал Миллер, заключенный в ржавую металлическую коробку, за которой грохотали серые балтийские волны.
Но Кусонский ничего не забыл. Он даже раньше проявил беспокойство по поводу внезапного ухода Миллера. Но вместо того, чтобы обратиться в полицию, попытался разыскать Скоблина. Время было упущено и этого хватило, чтобы вывезти несчастного с территории Франции.
Расслабленные ожиданием политических перемен, будничными хлопотами в поисках хлеба насущного, эмигранты и не подозревая об этом, столкнулись с высокой организованностью советского разведывательного механизма, энергичным коварством его лидеров, исполнительским мастерством рядовых сотрудников, подпитанными щедрым финансированием. Действия генерала Кусонского убедительно это подтвердили. Пока он топтался возле дверей квартиры Скоблиных, сам злодей уже был на пути в Испанию. Его предупредили, что «ровсовцы» располагают запиской Миллера, но хотят сами «разобраться» с изменником. Скоблин тут же исчез, не сказав ни слова Плевицкой… Она бродила по Парижу, безотчетно заглядывая в зеркальные витрины магазинов, рассматривая собственное отражение. Из стекол на нее глядела старая приземистая женщина с одутловатым, нездоровым лицом, беззвучно и беспрерывно плачущая.