Особо опасен
Шрифт:
Алексей Громов (Тихий)
— Товарищ генерал, разрешите обратиться?
— Лёша! Давай без этих всех формальностей!
— Я по поводу Сашки… Он в беде. Я это точно знаю.
— Понимаешь, Лёша… Ситуация вышла из-под контроля.
— Вы что-то про него знаете?
— Конкретно про него никто сейчас ничего не знает. Но есть кое-какие предположения. Кстати, с твоим, так сказать, рапортом, я ознакомился. Есть много спорных моментов, но есть и нечто такое, что заинтересовала
— Личные размышления на тему улучшения…
— Да это всё понятно, но под таким углом ещё никто этот вопрос не освещал. Ты, прям, профессор.
— Никак нет, товарищ генерал.
— Ладно. Не прибедняйся! Очень многое по делу написано там у тебя. И откуда такие мысли в такой юной голове?
— Детство тяжёлое было. Отец вместо сказок нам с братом про войну рассказывал, да про свою партизанскую жизнь.
— Да. Партизаны немцам много крови попортили. Это верно. В общем так, Алексей… Принято решение готовить группу для заброски в США. В неё войдут… — генерал сделал паузу. — В основном молодёжь, как это не прискорбно.
— Так что же в этом плохого, товарищ генерал?
— Рука не поднимается детей на смерть посылать.
— Мы не дети… Давно уже не дети. Кончилось наше детство…
— Да знаю я всё про вас. Что ты мне тут речи задвигаешь? Как с трибуны говоришь.
— Я мог бы и с трибуны тоже самое сказать.
— Кто ж тебя туда на трибуну пустит такого умного. — усмехнулся генерал Авдеев.
— И кого Вы планируете в группу?
— Решение спорное и окончательно список не утверждён ещё наверху. Но мы пришли к выводу, что у вас получится очень сплочённая команда, основанная не только на способностях, но и на личных привязанностях.
— Вы про Маринку?
— И не только.
— А кто ещё?
— Алёна.
— Но она же…
— Что? Не так хорошо дерётся, как твоя Маринка?
— Ну, я хотел сказать…
— У неё есть несколько другие полезные качества. Я сам до конца во всё это не верю. Но в нашем институте её проверяли даже на каких-то приборах и… Ладно. Это не важно. Главное то, что она тоже не будет балластом.
«Всё страньше и страньше…» — подумала Алиса…
— А про Сашку ничего нового неизвестно? — прервал я генерала.
— Я же тебе уже сказал, что он пропал и на связь не выходит.
— Ну, может какие-то косвенные сведения есть? Совпадения и слухи? Я не верю, что Сашка там отсиживается в какой-то берлоге. Наверняка он вляпался в какую-нибудь непонятку.
— Как ты сказал? В непонятку? Да… Похоже, что ты хорошо знаешь своего брата.
— Я его не просто знаю. Я его иногда чувству. Особенно, когда ему плохо. А ему сейчас очень плохо…
— Да… — снова пробормотал генерал. — Непонятки… Там сейчас у американцев сплошные непонятки.
31 августа. 1974 год.
США.
Александр Тихий.
Возвращаться снова из небытия было больно, мокро и холодно. Голова трещала, как лопнувший арбуз. Перед глазами по кругу плавали рыбки и летали радужные звёздочки.
— Очухался, сопляк? — спросил меня противный и строгий, но в то же время, знакомый голос.
Кое-как разлепив тяжёлые веки, я увидел перед собой военного средних лет, в котором сразу же опознал того, кто рулил на том дорожном посту, где меня остановили и проверяли.
— Я так и знал, что ты с ним заодно. Мне твоя морда сразу не понравилась. Ты что, брат Прайора?
Мотать головой в знак отрицания мне было больно, а отвечать лень…
Сдаётся мне пора уже имплантировать в затылочную часть головы титановую пластину из бронежилета. А то уж слишком часто мне туда прилетает. Особенно прикладом…
О… Вот уже и разнообразие. На этот раз удар прилетел ногой по рёбрам. А мои руки, кажется, связаны у меня за спиной… Нет. Даже не связаны. На меня кто-то заботливо надел наручники.
— Не хочешь со мной разговаривать? Зря. У меня и мёртвый заговорит. Только к тому времени у тебя будет такой вид, что тебя даже мать родная не опознает. — глумился коп.
— Ich verstehe nicht. (нем. Я не понимаю.) — неожиданно даже для самого себя по-немецки отвечаю ему.
А почему нет? Он надо мной глумится, а мне нельзя, что ли? Правда у нас условия неравные. Интересно… А если бы у него были связаны руки, а вопросы задавал бы я, он так же бы шутил мне в ответ?
— Чего ты сказал? — недоумевающе обратился ко мне военный.
— Я говорю: «Нихт ферштейн!». Чего тут непонятного? Тебе от меня, вообще, чего надо? Какого, в задницу, Прайора? Чьего брата? Ты о чём, военный?
Немая сцена. У моего оппонента отвисает челюсть и багровеет рожа от такого моего ответа. Он явно чего-то не догоняет.
Но я снова получаю от него ногой по рёбрам. А мне это не нравится. Так он меня забьёт раньше, чем я что-нибудь придумаю. А придумать надо, потому что подыхать в этих горах не входило в мои планы на будущее.
— Офицер! Вы, по моему, перегибаете палку и сильно нарушаете закон. Не боитесь, что Вам за это аукнется потом?
— Я здесь закон. А ты, умник, сейчас на своей шкуре поймёшь, что со мною лучше не шутить.
— Ай-яй-яй! Я уже боюсь. Посмотри! Видишь, у меня даже штаны намокли… — отшучиваюсь я, хотя мне уже давно не смешно.
Я пытался что-то сделать с наручниками, но система этих браслетов мне была не знакома. А я-то считал, что на кандалах собаку съел. Моя работа в прошлой жизни позволила мне ознакомиться накоротке с наручниками разных систем. Но эти были из какой-то другой оперы, и для советского опера оказались большим сюрпризом.