Особое задание
Шрифт:
– Эй, радисты, передайте радиограмму в Москву: «Место, время, высота и погода». Да не забывайте в каждой радиограмме сообщать: «Все в порядке».
Брызнули золотые лучи и рассыпались по горизонту. Выплыло большое красное солнце и, бледнея, пошло вверх.
Наступил день, растаяла ночь и растаяли облака под самолетом. Над нами было ясное небо, а под нами чистый, прозрачный воздух до самого низу. Ни впереди, ни в стороне от нас на сотни километров не видно было ни облачка, ни тумана. Наш штурманский прогноз, к сожалению, оправдался.
Глубоко
Высота 7500 метров, температура - 32 градуса. Холод не чувствуется, и мы с Романовым работаем без перчаток. Нервы напряжены, мысль работает быстро, внимание насторожено. Кислород заметно убывает. Самолет медленно ползет вверх и быстро идет вперед.
Борттехники Золотарев и Дмитриев, закутанные в меховые воротники, из которых свисают шланги и провода, с большими меховыми рукавицами на руках, неподвижно, как призраки, сидят у приборного щитка; им скучновато и холодновато. Им все равно где летать, лишь бы моторы хорошо работали. И сейчас они не думают ни о земле, ни о войне с пожарами, а думают о том, почему падает давление масла у левого крайнего мотора.
Радисты с расстегнутыми воротниками, со свисающими толстыми кислородными шлангами от масок, закрывающих лица, и с тонкими проводами от шлемофонов, голыми руками без перчаток стучат ключом, вращают ручки, записывают, шифруют, совещаются, спорят и соглашаются и неизменно через каждые полчаса передают короткие радиограммы о месте и обстановке нашего полета, получают погоду и пеленги, а больше всего ведут частные беседы с московскими радистами.
Пассажиры в своей кабине, прильнув к оконным стеклам, внимательно рассматривают землю.
Воздушные стрелки (пулеметчики и пушкари), как верные стражи, зорко следят за землей и за воздухом, держа руку на спусковом крючке своего оружия. Наши стрелки - бывалые ребята я по опыту знают, что опасность может нагрянуть в любую секунду и с любой стороны. [91]
Медленно плывут под самолетом леса, озера, реки, дороги и мелкие селения, В стороне остаются города и крупные железнодорожные станции.
Высота 8000 метров, температура - 35 градусов.
– Штурманы, какая путевая скорость и через сколько времени будет линия фронта?
– спрашивает Пусеп.
– Путевая скорость 500 километров в час. На линии фронта будем через час, - ответил я.
– Добре. Высоты больше не будем набирать, кислороду маловато, да с такой скоростью нас и на этой высоте никакая собака не догонит.
Центральный башенный пушкарь передает по телефону вопрос Вячеслава Михайловича: «Через сколько времени будем в Москве?
Отвечаю: «Передайте, что в Москве будем через два часа».
И снова тишина, напряженная работа тех, кто занят, и напряженное ожидание тех, кто вынужден ничего не делать.
Радисты сообщили принятое по радио приказание командования:
– Вижу линию фронта!
– воскликнул Пусеп.
Эта весть быстро разнеслась по всему кораблю, и все свободные от вахты люди еще напряженнее стали смотреть на страшную землю. Нужен был наметанный глаз Пусепа, чтобы на сотню километров увидеть впереди пожары на линии фронта.
Время идет очень медленно. Еще медленнее плывет под нами земля, и на большой высоте кажется, что самолет повис неподвижно. Проверяю запись в бортжурнале, рассчитываю на карте и на линейке и получаю ту же путевую скорость, равную 500 километров в час. [92]
Вот и линия фронта, скупо обозначенная редкими большими пожарами, дым от которых стелется на восток. Ни пламени от пожаров, ни орудийных вспышек, ни огненной трассы, ни ракет и разрывов, всего того, чем богата линия фронта в темную ночь, - сейчас с большой высоты при ярком утреннем солнце не видно.
Летчики покрутили вправо маленькую ручку на автопилоте с надписью «снижение», и самолет, наклонив нос, пошел со снижением, отчего путевая скорость еще больше увеличилась.
Радисты передали радиограмму: «Миновали линию фронта». В ответ на эту радиограмму радисты приняли приказание: «Посадку произвести на центральном Московском аэродроме».
– Штурманы, рассчитывайте курс на Москву, - кричит Пусеп.
– Есть, рассчитывать на Москву, - так же громко отвечаю я.
Много ли человеку надо? Сколько волнений, переживаний, какая напряженная тишина в корабле была всю ночь. И вот пролетели линию франта, заговорили о посадке, и как будто ничего этого и не было. Голоса бодрые и громкие. Лица веселые. Работа пошла легко и свободно. Послышались шутки, смех.
Высота 4000 метров, сняты до чортиков надоевшие, пропотевшие и заиндевевшие кислородные маски.
– Взять вправо 20 градусов, - подаю команду летчикам.
– Есть 20 вправо, - отвечает пилот, доворачивая самолет.
– Идем прямо на Калининский аэродром, - докладывает носовой стрелок.
– Приготовить ракеты, - командует Пусеп. [93]
Высота 2000 метров, температура 0, почти тепло. Проплывает под крылом Волга. Остается слева Московское море, и мы прямо через Клин идем вдоль Октябрьской железной дороги. Пассажиры снимают меховое обмундирование и унты, в самолете становится жарко.
Вячеслав Михайлович Молотов захлопнул книгу и, отложив ее в сторону, стал сношать летное меховое обмундирование.
Высота 500 метров, слегка подбалтывает, под нами паровоз, сильно пыхтя густым белым дымом, тащит длинный товарный состав по Октябрьской дороге в сторону Ленинграда.
Вот и Москва, наша родная. Вот мы и дома.
Низка проходим над Петровским дворцом и с затихшими моторами мягко касаемся аэродрома и катимся по бетонной дорожке.
Рулим по мягкой зеленой траве и, остановившись у группы людей и автомашин, выключаем моторы. В ушах гудит и звенит.