Останется память
Шрифт:
– Нельзя исполнять дурных приказов!
– не выдержал я.
– Вы же не рядовой член общества. В вашей воле приказать так, чтобы добиться успеха!
– Против воли и желаний товарищей не пойду, - отрезал Трубецкой.
– Они знают, чего хотят.
С этими словами диктатор вернулся к Рылееву.
День тянулся бесконечно. Одни приходили, другие уходили. Подавались какие-то закуски, напитки - всё это проходило мимо меня. Я мог только выхватывать отдельные эпизоды из бесконечной череды разговоров, концентрироваться на них, вникать на несколько минут, а потом снова отдаваться бесконечному течению несвязных мыслей.
Чего только я не наслушался в этой последний вечер перед выступлением.
Я слышал, как Рылеев при Оболенском, старшем Пущине, приехавшем из Москвы, и Александре Бестужеве говорил Каховскому, обнимая его: "Любезный друг! Ты сир на сей земле, должен жертвовать собою для общества. Убей императора". И с этими словами все бросились обнимать его. Каховский согласился и хотел поутру, надев лейб-гренадерский мундир, идти во дворец или ждать Николая на крыльце.
Собрание было многочисленно и беспорядочно: все говорили, почти никто не слушал. Князь Щепин-Ростовский удивлял своим пустым многоречием. Штабс-капитан Корнилович, только что возвратившийся в Петербург, уверял, что во второй армии готово сто тысяч человек. Александр Бестужев отвечал на замечания младшего Пущина: "По крайней мере, об нас будет страничка в истории". "Но эта страничка замарает ее, -- возражал Пущин, -- и нас покроет стыдом". Барон Штейнгель, вероятно устрашенный последствиями мятежа и несоразмерностью сил с планами, спрашивал Рылеева: "Неужели вы думаете действовать?" Рылеев тогда отвечал: "Действовать, непременно действовать". А Трубецкому, который начинал сомневаться, Рылеев говорил: "Умирать все равно, мы обречены на гибель, - и прибавлял, показывая копию с письма Ростовцева: "Видите ль? Нам изменили, двор уже многое знает, но не всё, и мы еще довольно сильны".
Я всё порывался спросить - в чем же их сила, но, опасаясь навязывать новую дискуссию, лишь запоминал излагаемые прожекты. Всё это собрание отдавало балаганом, когда не умеющие играть актеры-любители пытаются поставить трагедию Шекспира. И вместо трагедии получается нечто невообразимое. Зритель знает, что надо плакать, но натужно смеется над трагичными пассажами, никак не в силах проникнуться игрой и видя только внешний пафосный антураж. Ненатуральность - вот одно слово, каким бы я мог описать происходящее.
Руководители вели себя так, будто им необходимо во что бы то ни стало доиграть скучную пьесу, конец которой известен и потому никому не нужен. Натужность происходящего вконец меня утомила. Я распрощался с Рылеевым и Оболенским и ушел. В гостиницу. В свой номер.
5.
Вот что означает привычка поздно вставать и мало работать. Если здесь и сейчас даже царь начинает заниматься делами в семь утра, а заканчивает в двенадцать ночи, то что говорить о простых людях? А я, заявившись в номер в два часа ночи, благополучно проспал до девяти. И никто меня не трогал, потому что "барин не изволили указаниев давать".
Темнота за окном склоняла меня к мысли, что еще довольно рано, и только бой часов, отбивших десять ударов, привел в чувство. От гостиницы до казарм Московского полка скорым шагом мне было двадцать минут. Это если бы я был уже одет и собран. А так я сидел, попивал чаек из самовара и не думал о том, что собирался сделать.
Собирался я всего лишь сказать братьям Бестужевым и Щепину-Ростовскому, что нынешняя задача поменялась. Что надо не на Сенатскую идти, а в соседние казармы - поднимать следующие недовольные полки. Кого именно - про то и спросить у офицеров. Может, в роты к измайловцам, может, в казармы конного полка к Александровскому каналу, а, может, к гвардейскому экипажу, тем более что Бестужевы с ним очень хорошо связаны.
Спешно одеваясь и путаясь в рукавах и штанинах, я пытался продумать речь, которая увлечет офицеров и заставит их делать то, что нужно с точки зрения всеобщей пользы и победы восстания. Даже для меня самого подбираемые слова звучали неубедительно. Я не мог ничего противопоставить приказу Рылеева. Не было у меня права отдавать приказы в данной ситуации. Власти не было.
И всё равно я спешил. В тайной надежде, что успею, перехвачу на выходе, брошу невнятный клич, и солдаты пойдут за мной, а там будь, что будет.
Одевшись и выбежав из гостиницы, я почему-то последовал по Вознесенскому. И только достигнув Фонтанки, сообразил, что удлинил свой маршрут минут на десять. Забыл, что проспект и Гороховая улица, по которой московцы промаршируют на Сенатскую площадь, от Адмиралтейства идут расходящимися лучами. Я пыхтел, то переходя на бег, то вновь на быстрый шаг, расстегивал шинель, чтобы слегка остудить разгоряченное тело. Торопился, вызывая удивленные взгляды редких прохожих. Искал проход к казармам, понимая, что в моем времени он находится в другом месте.
Московцы выступили.
Я не успел.
Ворота в казарменный двор оказались распахнуты. Я заглянул. Двор обезлюдел. Восставшие ушли. Те, кто остался, попрятались - лишь бы никуда не ходить и спокойно дослужить оставшиеся десять лет службы. Вскоре Николай пришлет в казармы московцев генералов Бистрома и Воинова. Они будут тянуть время, гуляя по двору до тех пор, пока не примчит великий князь Михаил Павлович, не присягнет вместе со всеми и не отправит четыре роты полка на помощь брату.
А мне - спешить на площадь. Я повернул на Гороховую и скорым шагом:, чуть ли не вприпрыжку, поспешил за Московским полком. Надо было обязательно вмешаться и не допустить... Стоп. Чего не допустить?
Даже если я и приду на Сенатскую, то что скажу солдатам? "Ребята! Все за мной! Пойдем измайловцев поднимать!"? Станут меня слушать? Нет! Я ж вообще не из их полка, более того, штатский. Никто меня не знает. После таких слов останется благодарить судьбу, если меня не побьют. А ведь многих били...
Подходя к Сенатской по Вознесенскому проспекту, на который вывернул с набережной Мойки, минуя дом Лобанова-Ростовского, я заметил заварушку у самого края площади - практически под забором строящегося собора. Перед выстроившейся цепью солдат остановился возок и один из офицеров, сидевших в нем, принялся выговаривать нечто успокоительно-увещевательное. Не договорил. Ближайший солдат протянул руку, крепко ухватил офицера за шиворот и выдернул из возка на снег.
До того дня явно никто даже помыслить не смел так с ним поступать! Ошеломленный таким обращением, офицер постоял на карачках, а потом тяжело поднялся. Вовремя. Чуть он промедли, и получил бы в зад носком простого русского сапога. Случись такое, и остатки самоуважения навсегда бы покинули офицера. А так солдат промахнулся, и блестящий офицер, ветеран войны 1812 года, позора избежал. Слегка пошатываясь, он побрел по Адмиралтейской в сторону Зимнего дворца.