Останкинские истории (сборник)
Шрифт:
— Шопен! Дебюсси! — Гликерия была само презрение. — Вы, Шеврикука, — музыковед?
Кресло Шеврикуки тут же подскочило, листы нот посыпались на пол, зазвенело стекло не выявленной по ненадобности гостиной люстры, ойкнула Дуняша и поглядела вниз: не расползлась ли у ее ног трещина. Но трясти перестало. Однако гулы и содрогания, пусть вдали и в глубине, продолжались.
— От всего этого внутри что-нибудь лопнет или оборвется, — сказала Дуняша. — А еще хуже — возьмут и отменят маскарад в Оранжерее!
— Маскарад? — удивился Шеврикука. — Это когда еще выпадет снег и когда откроют елочные базары! Да и не было случая, чтобы отменяли маскарады.
— Знал бы ты, что у нас тут кошеварится! — всплеснула руками Дуняша.
— Слышал, — сказал Шеврикука. — Переполох. Пожар в бане. Роение умов. Рвутся с цепей. Ожили и полезли из каждой щели. И будто бы началось с красавиц из Апартаментов. Кто ожил и кто полез? И при чем красавицы?
— Не по поводу ли переполоха вас и привела к нам ваша любознательность? — поинтересовалась Гликерия.
— Что ж, и линии спины у вас, Гликерия Андреевна, по-прежнему изящны и прямы, — заметил Шеврикука, — и сидите вы хорошо, а шея и затылок ваши радуют глаз.
Но и теперь Гликерия не соизволила повернуться к Шеврикуке.
— Да, и по поводу переполоха, — сказал Шеврикука. — Но узнал я о нем полчаса назад. Вам-то, по-моему, надо лишь радоваться. Я возрадовался. Вот, думаю, пойдет потеха!
— У вас своя потеха, у нас — своя, — жестко сказала Гликерия и опустила
— Для него потеха! Для него все потеха! — Громкая, возбужденная Дуняша надвигалась на Шеврикуку, и он был уже готов к тому, что эта сумасбродная барышня влепит ему сейчас затрещину, или вцепится в него когтями, или произведет какую-либо еще экзекуцию, Дуняшина ладонь захватила ухо Шеврикуки, но ухо не оторвала, лишь потрепала наставительно, а Шеврикука получил сигнал: «Помолчи! Не приставай к Гликерии. Не раздражай ее! Пусть себе играет…» В воздух Дуняша произнесла еще несколько громкокипящих слов, должных подтвердить ее возмущение недостойным посетителем. Затем она, скинув кроссовки, уселась на пол, а большие крестьянские ступни свои, вытолкав руку Шеврикуки, разместила на подлокотнике кресла. Ступни ее были чистые, опрятные, недавно отпаренные. Доверие оказывалось Шеврикуке, с возможным разрешением погладить или пощекотать жесткие пятки. Позже Шеврикука гладил и щекотал. Но не часто и лениво. В руке у Дуняши опять оказалась астраханская груша. Гликерия, похоже, импровизировала, забыв обо всем. И вышло так, что Шеврикука с Дуняшей сидели и как бы шушукались. Доверительное это шушуканье и музыкальное забытье Гликерии не могло растрогать Шеврикуку и уж тем более ввести его в заблуждение. Шеврикука догадывался, чего от него хотят и отчего позволяют откровенничать (Дуняша — себе, а госпожа у фортепьяно — Дуняше). Но, скорее всего, обе они еще и не знали толком, чего хотят истинно и какую поклажу стоит взваливать на спину ему, Шеврикуке. Догадывался он и о степени или дозе откровенностей. И все же кое-какие сведения ему доставались.
24
Шевеление шло давно. Не первый, естественно, год. Ворчали, скрипели, дулись, шастали с транспарантами и кистенями. Но все происходило в недрах и касалось положений внутренних. Интриговали из-за масок, рож и ролей на ежезимних маскарадах в Оранжерее. И не одни лишь дамы. Боролись (это уже при либеральных послаблениях) за укорот рабочих сроков общедоступных привидений и призраков. Требовали премий и ценных подарков за вредные дежурства в пострассветные часы. Да мало ли к чему стремились, объявляя порой в пылу борьбы и голодовки. Бузотерила и голодала, помнил Шеврикука, и Дуняша, что вызвало непонимание ее организма, он-то и наложил запрет на ее социальные диеты. Либеральными же послаблениями было дозволено привидениям свободное (но в соответствиях с распорядком дня и исключительно в досужие часы) посещение людей. И вроде бы поленья не горели, и в котле не бурлило. Нечему и не от чего было бурлить. Находились, правда, типы, готовые все крушить. «Почему мы хуже других! — орали они вполголоса. — Почему мы обделены и остужены!» «На нас нет спроса, — отвечали им разумные головы. — Не то столетие. Нас и так держат из сострадания к исторической традиции. Мы живем на подачки. Сидите тихо. Знайте место. Вздыхайте, стоните, обгладывайте собственные претензии. Не буяньте. А то возьмут и всех нас снимут с довольствия!» И не буянили. Шевелились, бурчали, но не буянили.
И вдруг — спрос! Людское столпотворение на Покровке! Фотографии в газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках троллейбусов, трамваев, молочных цистерн: «Хотите жить с привидением? Звоните по телефону…» Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас умных-то? Вот и началось всполошение. Вековые амбиции. Восстановить справедливость! Фундаментальный спор «Кто кому является видением: мы им или они нам?», вечно тлевший, воспламенился и задымил. Были вскинуты вверх сравнительные таблицы тонкостей душевной организации «их» и «нас», и стало очевидно, у кого что и насколько тоньше. Естественно, «у нас». «Долой оккупацию суверенных судеб!» — сейчас же прозвучало требование. И все внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и незамедлительно обнаружилось, что там-то и следует искать причины всех бед, подлостей и недоумений. Но этим, «внешним», временно суетящимся на Земле, что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили…
И вышло, что возмущенная волна из своей лужи не выплеснулась, бока своей же кадки или кастрюли не поколебав и не пробив, вернулась внутрь, к источникам возмущения, и там взвихрила пляску-потасовку амбиций, интриг, подземельных свар, необоснованных фантазий и упований. При этом и впрямь какие только причудливые хари, давно уже, похоже, списанные или даже вычеркнутые из расписаний, не повылезли из туманов и щелей. Поначалу менее других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и Гликерия, и Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная. То есть привидения и призраки общедоступные или общественно доступные. Те, что и в обстоятельствах так называемого просвещенного двадцатого столетия обязаны были являться по долгу службы в урочные часы на глаза (учитывались и иные системы людских восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами и способной лишь на ироничные реплики. Дети малые и те швыряли в них обмусоленную жвачку. И все же они являлись. Дабы не порвалась связь времен. Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если и роптали, то невнятно. А получив право свободного посещения людей, и вовсе возрадовались. «Кстати, — поинтересовался Шеврикука, — ты ходила в „Интурист“ и в „Националь“? Я ведь сказал о тебе кое-кому, как ты и просила». «Ходила…» — зевнув, протянула Дуняша. «Ну и каково в путанах?» «А-а-а! — поморщилась Дуняша. — Нет свободы волеизлияния… И скучно…» Потом она сообщила, что в путаны полезли самые банальные привидения, и не так уж это выгодно, вот Квашня… Квашня, еще недавно бравшая у цыган в аренду ребенков, кормившая их при народе сухой, но голой грудью с целью вызвать акции милосердия, бросила это занятие. Теперь она в тапочках с меховой опушкой, в байковом халате, с заспанной мордой, с нечесаными волосами («Только из дома, я здесь своя…»), хозяйкой города, сопровождала по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы не ущербнее ее, но хуже знают коммерческую географию. Смотрят они на какой-нибудь кулон ценой в полмиллиона и говорят: «Э-э! Такая дрянь и у нас есть!» И следуют дальше по советам Квашни. Та, коли надо, достает из спущенного чулка московские справки и талоны. Комиссионные гребет отменные. Так вот эти-то труженики будней вовсе не были первыми во всполошении. Интересно, что более всего петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами. В их числе — привидения Одного Случая. И привидения Приватные, эти могут являться лишь определенному индивидууму по его вызову или по назначению держателей силы. Но привидения Одного Случая попадались среди особей исторических. Им и так подмигнула фортуна, им бы теперь сидеть в своем музейном благополучии, перечитывать романы, просматривать кинофильмы, где мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу же возникали спорщики и претенденты. Всегда считалось, что призрак, увиденный в тронном зале Летнего дворца в одну из октябрьских ночей 1740 года сначала взводом караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей Анной Иоанновной, сразу же сообразившей, что ей объявлена смерть, и через несколько дней скончавшейся, — один и содержится в Санкт-Петербурге. А уже на второй день всполошения в Останкине обнаружилось три вестника кончины императрицы, причем двое из них — мужского пола. Призванные эксперты напомнили, что призрак, не произнесший, кстати, в роковую ночь ни слова, имел внешность Анны Иоанновны в парадном одеянии, что засвидетельствовано очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств. В том числе и транспортных. Новоявленных самозванцев выбранили. Но те не сдавались, заявляли, что были переодеты, слов же не произносили, ради мрачности воздействия и чтоб не басить, а в Москву добирались один — на такси, другой — на частнике, склонив при этом водителей к монархическим воззрениям. А вот призраков, явившихся к графине и гневно отчитавших ее за превышение полномочий в использовании секрета трех карт, оказалось сразу двадцать семь, и многие из них добирались до Москвы из тогда еще Ленинграда электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов, что и добираться им никуда не надо было, что секреты трех карт знали несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака. Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали и чуть что хватали холодное оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают, и с ними были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и По назначению) вели себя кое-как, неряшливо, безобразно, по-хамски. Они, необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или тоски, галлюцинаций, приступов белой горячки и прочего, и в служебной практике не слишком уважительно относились к объектам своих явлений, угрюмо шутили над ними, кривлялись, озорничали, кричали и уж никак не подчинялись им. Они были распущенны, истеричны, а замкнутость их в однообразии действий и сутей рождала преувеличение собственных значений, и теперь они не по заслугам и не по чину многого хотели. (Попадались среди них и вполне добродушные и даже симпатичные личности, вроде епишек или бегемотиков финансиста Моховского, известных нам еще по пивному автомату на Королева, пять, эти бегемотики часто паслись и резвились на Лужайках Отдохновения, и Дуняша любила играть с ними, кормила их с ладоней ячменным зерном.) Но большинство-то этих прыщей принялись проявлять теперь себя наглецами и дуроломами. Красавцев среди них выявилось мало. Все более уродцы, иные хитрованы и жулики, иные полоумные, иные вовсе без соображения, но все — деспоты. Лохматые, шершавые, лысые, в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже приснились. Они прыгали, ползали, лаяли, хныкали, норовили вырвать у собеседника глаз, у кого имелся, грызли базальт, рыгали тухлыми яйцами и крысиным пометом, пахли перегаром бочкового вина «Алабашлы», льняным растворителем, дерьмом, блевотиной, спермой, платным туалетом, маковым и конопляным семенем, и все они требовали себе истинного положения в мировом устройстве. Пока, в начальной стадии всполошения, удалось согнать Приватные привидения в единую кучу и держать при ней смотрителей с кнутами и щупами. Но установить порядок в этой куче было нелегко, образы Приватных привидений возникали внутри людей, там же определялись их характеры и способы поведения, и следовало пересмотреть всю систему управления этой шипящей, прыгающей, корчащей рожи, капризной толпой.
Глухо доходили сведения из мест, где сохранялись фигуры серьезные, там узы и тенета были тяжкие. И из Таинственных Чертогов, и из Чертогов Секретных. Из вместилищ, названия которых не могли быть упомянуты и в мыслях. Но и там свирепело и раскачивалось, и там-то содрогания вышли бы самыми решительными и опасными. Иметь удовольствия от них прежде всего пришлось бы местным персонажам, им, Гликерии с Дуняшей, в частности. Правда, те, кто более других соображал, а не расшатывал камни, какие на охотников расшатывать и повалятся, пустили в оборот словечко «прорыв». И полагали, что и доверить этот «прорыв» разумнее всего было бы Гликерии и при ней — Дуняше. Гордецы, фундаменталисты и существа воздушные, а их хватало, считали, что люди и есть привидения и призраки, навязчиво и плотски вторгающиеся в их духовную суверенность. И что людей, как фантомов, надо ставить чрезвычайно низко, отвергать их искушения, не искать среди них выгоду, а заниматься усовершенствованием воздушных потоков. Но личности практические заметили: ага, а самозванцы будут пользоваться плодами наших садов! Вон на Покровке! Словом, эти соображения — «прорыв», «спрос», «пользуются плодами» — не могли не взбудоражить натур деятельных и не подтолкнуть их к затеям сиюсекундным и долговременным. При этом Гликерии с Дуняшей многие завидовали и не доверяли. Подпрыгивая и сам себе радуясь, пробежался слушок, мол, Гликерия с Дуняшей куплены и вступили в сговор с полпрефектом Кубариновым и распорядителем смотрин Дударевым. Иначе откуда такая удача со столпотворением московских жителей, иностранцев и фотографии в газетах? Неопределенным было нынче и положение Невзоры-Дуняши. Комиссия соблюдателей распорядка, не вызывая пока Дуняшу к протоколу, обмозговывала, как с ней поступить. Дуняшу, возможно, ждала холодная. В доме на Покровке она не должна была появляться. Но в ее проступке углядывались теперь две добродетели. Во-первых, она бросилась в бой, защищая достоинство отведенной ей в Доме Привидений госпожи (из-за тревог и предчувствий и ринулась на Покровку). Во-вторых, карая самозванку, отстаивала честь сословия и его право на исполнение самостоятельных функций в мироздании. (Все это, естественно, при отсутствии сговора с людскими структурами.) Многое зависело теперь от свободного падения козырных карт на плоскость стола. Если «прорыв», «спрос» лягут поверху, возможно, Дуняше не быть брошенной в холодную. И уж тем более не быть заквашенной с брусникой и смородиновым листом. Но движение происходило за спинами Гликерии и Дуняши. Оттого что многие сторонники «прорыва» и «спроса» подыскивали теперь своих фигуранток и фигурантов, какие могли бы иметь успех без всяких домов на Покровке, случайных Гликерий, Дуняш, самодеятельных самозванок типа Александрин, а, подчиняясь требованиям равновесия устройств, Гликерию и Дуняшу следовало оттеснить, чтобы не мешались и уняли претензии, в сырую темень. «Как же, сейчас! — недобро усмехнулась Дуняша. — Обойдутся они без нас! Кто это на них клюнет! Но, может, и ночевать мне завтра в холодной…» Гликерия, странствуя в музыкальных течениях, опустила вдруг пальцы в прохладные струи «Вечерней серенады». Нежное создание была теперь Гликерия…
— Дуняша, платье мое выглажено? — спросила Гликерия.
— И платье, и костюм, — ответила Дуняша. — Как изволили приказать, Гликерия Андреевна.
Дуняша поднималась как бы с ленцой и даже с намерением потянуться и размять свое большое, сильное тело, но не потянулась и не заахала в удовольствии, однако успела подмигнуть Шеврикуке, как своего поля овощу: мол, сам знаешь этих барынь с их капризами. И пошушукаться не дадут. «Как же, не дадут! — усмехнулся про себя Шеврикука. — Вот сейчас дали». Дали. Сколько посчитали нужным Дуняше выложить, столько она и выложила. Пока протекала вода под темными елями и Шуберт одаривал хозяйку гостиной вечерне-грустным наслаждением.
Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых этажерках. Шеврикуке стало не по себе.
— Этак у вас подхватишь морскую болезнь, — сказал Шеврикука.
— А ты, выходит, какой-то изысканный и слабохарактерный, — сказала Дуняша. — Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем другого.
— Подбирайте, — согласился Шеврикука. — Их сколько хочешь валяется. Только не затопчите. Кстати, а зачем вам, Дуняша, проводники, если вас вот-вот сволокут в холодную?