Останкинские истории (сборник)
Шрифт:
К облегчению Шеврикуки, его отвлек сигнал Пэрста-Капсулы. При свидании эксперт по катавасиям и связник в цепочке Радлугин — Шеврикука, забывший по причине легкомысленных увлечений или же собственного остропривлекательного занятия исполнить в прошлый четверг в девятнадцать ноль три роль «дупла» у ресторана «Звездный», нынче доставил Шеврикуке два донесения доброжелательного наблюдателя. Ни единого упоминания о хождениях по Землескребу привидения в листах Радлугина опять не было. Но, скорее всего, строптивец Фруктов и впрямь лишь собеседовал с Куропятовым и распивал ликеры. Оно и хорошо. С удовольствием описывал Радлугин гороховый суп и сокрушался по поводу того, что более из Пузыря не протекали ни супы, ни кисели. Сокрушения его были вызваны отсутствием причин и обстоятельств для дальнейших наблюдений за тем,
— Целесообразно! Передай Радлугину: целесообразно! — сказал Шеврикука Пэрсту-Капсуле.
Сказал, как швырнул. А швырять не было причин.
Пэрст-Капсула стоял.
— Желаете о чем-либо спросить?
— У меня томление, — сказал Пэрст-Капсула.
— Сверловщица с тормозного завода?
— Нет, — покачал головой Пэрст-Капсула. — У меня томление всей сути.
— Это как же?.. Всей сути?..
— Да. Именно так. Но вы не в состоянии выслушать. Поэтому я не буду сегодня говорить, — сказал Пэрст.
— Как считаешь нужным.
— Об одном обязан сообщить. Но оно, скорее всего, не связано с томлением.
— Сообщи.
— Проросла капсула.
— Какая капсула?
— Та, в которой должен был сидеть я. В основании Оптического центра.
— Его построили?
— Нет. Его и не начали строить. Идет свара. Кому строить и владеть. Но капсула проросла. Независимо от свары.
— Как и чем?
— Железные побеги и на них железные листья. Похоже, в рост пошли пробки от пивных бутылок. Отправленные подарком грядущим поколениям.
— Зачем пивным пробкам-то расти? — удивился Шеврикука.
— Их тогда с досады хорошо унавозили неразумные строители, полагавшие найти в закладочной капсуле валюту или драгоценности.
— Ах, ну да, конечно, — вспомнил Шеврикука. — Ну и что?
— Неприятно.
— Это чем-либо чревато для тебя? Могут возникнуть осложнения?
— Пока не знаю.
— Узнай, — сказал Шеврикука. — Или не бери в голову. Мало ли у нас что и чем расцветает.
— И все-таки неприятно.
— Б. Ш., Белый Шум, более в Землескреб не врывался, — сказал Шеврикука. — Ты вернулся потому, что не ждешь нового появления Белого Шума? Или выяснил, что его появления для тебя не опасны?
— А вот это вы не берите в голову, — сказал Пэрст-Капсула и тут же осекся, возможно заметив, что Шеврикука удивился резкости тона подселенца, и продолжил: — То есть не берите в голову мои состояния. Я сумею себя сохранить. Я буду и здесь. И у подруг. А Б. Ш., может быть, появится в Землескребе нескоро…
— Даже так?
— Появится кто-то другой… Возможно, Тысла…
— Это что еще за Тысла?
— Вот увидите сами.
— Ты что-то знаешь?
— Я могу лишь предположить… Я вам нужен? Или я пойду?
Движения Пэрста-Капсулы были суетливыми, нервными, будто полуфаб куда-то опаздывал. Но при этом Шеврикука чувствовал, что Пэрст-Капсула ожидает его вопросов. «Нет, спрашивать его сейчас я ни о чем не буду», — решил Шеврикука.
— Иди, — сказал он.
В спину уходящему глядел, досадуя на самого себя. Их отношения с Пэрстом-Капсулой изначально сложились так, будто он, Шеврикука, был всадником на белом коне, а Пэрст-Капсула состоял при нем либо оруженосцем, либо стремянным. А то и просто мелким услужителем. Шеврикука находился как бы выше Пэрста-Капсулы и словно бы покровительствовал ему, а уж обхождение его с Пэрстом было часто высокомерно-снисходительным. Конечно, имелись причины, по каким между ними, полагал Шеврикука, было необходимо расстояние. А возможно, и стеклянная преграда. И это расстояние устанавливалось тем, что они с Пэрстом-Капсулой будто бы находились на разных высотах существования, при которых уместными и приемлемыми для Пэрста-Капсулы оказались покровительство Шеврикуки и его высокомерно-снисходительные действия и слова. Так все само собой вышло по установлению Пэрста-Капсулы, с тем он и возник вблизи Шеврикуки, и это положение, наверное, отвечало необходимостям его жизни или игры, но оно и Шеврикукой было признано удобным и необременительным. Он к нему привык. А потому изменения интонаций вроде нынешнего: «А вот это вы не берите в голову», — нарушающие этикет отношений, казались Шеврикуке резкостью не по чину. А то и дерзостью. Некие же вздохи Пэрста — сначала о бурках, затем о подругах, теперь о томлении всей сути и проросшей капсуле — могли восприниматься неоправданными попытками Пэрста-Капсулы изменить отмеренное им же расстояние и перевести Шеврикуку из покровителя в сопереживателя, а потом, глядишь, и в душевного, а то и в закадычного друга. Такое Шеврикуке не могло понравиться. Но не был ли он несправедлив и своим невниманием, намеренным нежеланием в суете выслушать прибившееся к нему существо, пожалеть его или пособить ему в чем-либо, хотя бы словом, не вызывал ли он у Пэрста-Капсулы чувства досады, боли или тоски? Конечно, обстоятельства вынуждали Шеврикуку быть с Пэрстом-Капсулой настороже, и все же… И все же. Нехорошо выходило, нехорошо…
И теперь получилось так, что он Пэрста-Капсулу отогнал, а ведь тот будто бы хотел сообщить ему сведения хотя бы о ретивом исполнителе Б. Ш. и свежей фигуре — Тысле, неважно как добытые, но несомненно для Шеврикуки нелишние…
38
Надо отправиться на улицу, толкнуло Шеврикуку желание, и побродить. И подумать. При этом ему померещилось, что желание это отчасти и не его собственное, что он получил приглашение выбраться на прогулку, а с приглашением даже и намек — будто для сегодняшней прогулки будут особенно приятны тропинки Звездного бульвара у поворота на проезд Ольминского. Приглашение и намек должны были бы вызвать протест или неприятие Шеврикуки, но он предположил: не приглашает ли его новоявленная (или новоявленный?) Тысла?
Нет, приглашение было направлено не Тыслой.
На тропинках Звездного бульвара Шеврикуку поджидала дама в мантилье. Она не то чтобы поджидала, она как бы прохаживалась, пребывая в тихой грезе или в элегических настроениях, вызванныхсиними влажными сумерками, и никого вокруг не видела. А может быть, и не элегии звучали в ней теперь, а привели ее к проезду Ольминского печаль и неотложное горькое дело. Дама была в темных, закрытых одеждах, плотных, пожалуй, слишком теплых и для ночей на берегах Гвадалквивира, и для сумерек нынешнего московского лета. Конечно, и гипотетическая Тысла могла выйти к Шеврикуке, вдруг она родилась в мантилье или же ее воспитывали в темных одеждах. Но Шеврикука очень скоро сообразил, что поджидает его Дуняша-Невзора.
— Отчего мантилья? Отчего такие строгие линии? Отчего все мрачное? Будто какая драма! — начал было он тоном легким и ироническим. Но вдруг выпалил всерьез: — Что-нибудь случилось с Гликерией?
— Почему с Гликерией? — поинтересовалась Дуняша. — Почему не со мной?
— Не знаю, — смутился Шеврикука. — Взял и подумал о Гликерии. И ляпнул! Экая глупость! Самому странно.
— Значит, ты о ней все время думаешь, — уверила его Дуняша. — Противна она тебе или прелестна, но ты о ней думаешь. Ты сейчас просто испугался.
— Ну конечно! Вам показалось, — возразил Шеврикука. — У вас к этому расположены мысли.
— Ты предлагаешь вести разговор на «вы»? — удивилась ДуняшаНевзора. — На «вы» так на «вы». Эко вы растерялись из-за своего испуга и даже, видимо, рассердились на себя. Это пройдет.
— Уже прошло, — согласился Шеврикука. — Так что у вас за драма?
— Драмы нет. Есть осложнение обстоятельств, и более ничего.
— Надо понимать, в холодную вас не отправили…
— Пока нет.
— Не завели ли вы в приложение к мантилье еще и кастаньеты?