Остановите земной шар! Я хочу сойти!
Шрифт:
– Я приду вечером. – Выдавил, ошеломлённый этим концом, и выбежал на улицу. В первую же минуту вымок до нитки, не видя ничего и не чувствуя. Пустой и холодный побрёл домой. Ни мысли, ни чувства, ни боли даже не было во мне. Всё оплыло, остыло, испарилось. Вода текла по телу, как по водосточному желобу, не останавливаясь.
Город был серый и грязный. Облупленные, покосившиеся дома. Разбитые, замусоренные, кривые улицы. Отравленная вода. Жалкие, бедные, отчаявшиеся людишки. Бегающие даже не в поисках счастья, любви или, хотя бы, зрелищ. А просто Хлеба!
Уныние, страх и тоска, тоска, тоска! Пока шёл домой, раза три чуть не попал под какие-то мчащиеся,
А там солнышко светило ярко-ярко, как в этой жизни никогда не бывает. И не пекло, и не слепило, а только нежно-нежно грело и ласкало. И я был ребенком, но ребенком, прожившим миллионы лет. Всё знающий, всё переживший, но ребенок. Вокруг было всё, как и положено во сне – зелёная трава, синее море, цветы до неба. А небо…, как море. Вокруг много-много качелей и много-много детей. И ни одного взрослого нигде. И все умеют летать и летают с цветка на цветок, с качелей на качели. И хороводы, и песни, и музыка, и смех. И любовь! И много других планет рядом. Но между ними не Космос страшный и чёрный, а такое же голубое небо.
Но Космос всё-таки есть. Он немного дальше, в стороне, куда никто даже и не смотрит. И планеты там есть. Тоже чёрные, мрачные. И что там интересного? Но нет! Любопытство не даёт спокойно дышать, радоваться жизни. Ну что же там?! И вот увидел я, беззаботный летающий мальчик-кудряш, как откуда-то, из глубины Космоса, через всю страшную в пропастях, вулканах, шрамах и ловушках планету, идёт бесконечный, не останавливающийся ужасный поток каких-то кошмарных безликих то ли людей, то ли бурдюков. Ни волос у них нет, ни ушей. На всей голове лишь огромный рот и маленькие мышиные глазки. А в глазах ни воли, ни мысли, ни чувства. Только тупая обречённость и покорность судьбе. Одежды на них нет. И поэтому видны страшные уродливые тела, похожие на обрубки ливерной колбасы, только с такими же руками и ногами. И всё это гниёт. Кожа прозрачная, как пузырь и видно, как внутренности – мясное желе, жидкое и хрящеватое, переливается внутри. Вот-вот прорвет кожу и выльется всё. Но нет, не прорывает. И идут они, идут, идут. Мрачно, тяжело, монотонно и страшно. Не разговаривая, даже. Только бормочут что-то про себя.
И, вспомнить страшно, едят сами себя. Безропотно и тихонько. Даже не ловят, а просто возьмут кого-то среди себя, разорвут тихонько и едят, не спеша. Привычно и жутко. И никто не сопротивляется. А страшнее всего то, что есть у них спасение. И все они знают его. Всего-навсего-то, перестать кушать друг дружку. Но нет ни воли, ни желания спасаться. Нет искры в глазах. А голод – не тётка. Вот и продолжают брести и едят, едят…
А, если кто-то со стороны прикоснется к ним, то становится таким же. И так мне их жалко стало, как родных. Хоть плачь. Подлетел к ним, кричу: «Люди! Остановитесь! Одумайтесь! Куда идёте? Там дальше ничего нет! Я видел. Остановитесь!» – Вдруг, как бросится на меня сразу целая куча этих пузырей, откуда только прыть взялась! А крылья-то мои, как во сне бывает, и не тянут. Отпрянул от них, закричал страшно и, чувствую, лечу…
Но летел недолго – с раскладушки упал. Ударился головой, не почувствовал. За окном снова ветер, как с цепи сорвался, деревья ломает. Дождь. Я лежал на обшарпанном полу, в темноте. Одетый. Из открытых дверей дуло. Что-то стучало. Прошло пару минут, пока я сообразил, что это форточка бьётся, как птичка в клетке. Встал. Посмотрел на часы. Восемь. А уже совсем темно. Господи, как тошно. Как беспокойно. Куда же мне надо было идти? Никак не вспомнить. Да и зачем?! Там так холодно, сыро, грязно…
Я бегал по мастерской, как зверек. То у окна постою, то снова сяду на раскладушку. И снова, к окну. В девять, наконец, сломался. Как груз с плеч сбросил. Схватил плащ и выскочил в дождь.
Через полчаса, или скорее, был у её дома. Ноги дрожали, сердце выскакивало из груди. Почти, как вчера, но не так. Во рту пересохло. Дошёл до второго этажа, дальше ноги отказали – не могу. Страшно. Схватился за перила, начал помогать себе руками. Стал перед дверью, облокотился о косяк – ни туда, ни сюда. Так бы и простоял ночь. Только слышу, дверь внизу хлопнула.
«Ну, решайся, братишка!» – сказал сам себе и нажал кнопку звонка. Не было слышно, как с той стороны кто-то подошёл, только от дверей повеяло холодом. Лязгнул засов, грохнул замок, взвизгнула цепь. Дверь чуть-чуть приоткрылась. Я и так стоял ни жив, ни мёртв, а тут и вообще, всё во мне оборвалось. Из-за двери выглядывал мужчина лет сорока, или меньше. Вернее, выглядывали его брюшко, усики, носик, лысинка и жирные губки. И шныряли пуговки-глазки. Он был в пижаме и тапочках. Всё такое сладенькое, липкое, хитренькое, настороженное. Я стоял перед ним мокрый, бледный, взлохмаченный. Всё понимал и ничего не мог сказать. Он осмотрел меня осторожно и спросил тоненько:
«А вам кого? Товарищ!» – при этом чуть прикрыл дверь.
– Не знаю! – Только и смог выдавить я.
– Не понял! Что вам нужно?! – Уже испуганно затараторил он и ещё больше прикрыл дверь. Я заглянул ему через плечо. Там было тепло, темно и тихо. Из этой темноты, я чувствовал, на меня смотрят. Смотрят в последний раз!
– Извините! Я, кажется, ошибся! – Сглотнул я, резко развернулся и пошёл вниз. В голове была только одна дурацкая мысль, я даже улыбнулся. Как же её зовут?… Я ведь не знаю даже её имя! И теперь не узнаю никогда. А, может, так и лучше. Легче будет забыть. Как смешно! Слёз не было.
С тех пор прошло много лет. Я ничего не забыл. Каждый вздох помню. Каждый шепот. Как вчера. Столько всего забыл, а это помню! Но, иногда мне кажется – а может, всё-таки, всё это был сон?! Только сон! Наваждение какое-то. Мне, иногда, такие странные сны снятся!
1973–1994
ТЕАТР
Театр гудел. Зрителей было в несколько раз больше, чем могло вместить огромное пространство этого необыкновенного зрительного зала. Да и всё в этом удивительном представлении было необыкновенно, начиная от актёров, сцены, кулис, зала, режиссера, автора и, заканчивая самым незаметным, а то и, случайно попавшим сюда, зрителем. Всё было ново и удивительно. Нигде и никогда в истории зрелищ не происходило ничего подобного.
Зрители, торопясь занимали места. Глаза напряжённо были устремлены на сцену. Артисты, прощаясь, готовились к выходу. И, хотя никто из них не знал ни одной реплики и ни даже самого сценария хотя бы приблизительно, все были уверены в успехе. Такое зрелище не могло провалиться.
Опоздавшие зрители, всё ещё прибывающие издалека, занимали свои места. Театр замер в ожидании. И вот, наконец, за рампой вспыхнул свет. Актёры вышли на сцену…
Действие первое