Остановка в пустыне
Шрифт:
– Нет, - сказал я.
– Да, - сказала она.
– Путешествовать с дамой против моих принципов.
Впереди виднелись огни. Это был отель “Мена хауз”, место, где туристы останавливаются в пустыне неподалеку от пирамид. Почти перед самым отелем я затормозил.
– Здесь я тебя высажу, - сказал я.
– Мы прекрасно провели время.
– Как, ты не возьмешь Изабеллу в Луксор?
– Боюсь, что нет. Выходи!
Она стала выбираться из машины, но, опустив одну ногу на землю, задержалась и вдруг, обернувшись ко мне, обрушила на меня поток таких грязных слов, лившихся, впрочем, весьма плавно, каких я не слышал из уст ни одной дамы года… эдак с 1931-го в Маракеше, когда жадная старая герцогиня из Глазго сунула руку в коробку с шоколадными конфетами и ее в палец ужалил скорпион, которого я поместил туда для безопасности (том XIII, 5 июня
1931).
– Ты омерзительна, - сказал я.
Изабелла выскочила из машины и с такой силой хлопнула дверцей, что автомобиль подпрыгнул на колесах. Я тут же уехал, возблагодарив небеса за то, что избавился от нее. Не выношу дурных манер у хорошенькой женщины. Первое время я ехал, поглядывая в зеркало, но как будто за мной пока никто не следовал. Добравшись до окрестностей Каира, я стал петлять по боковым улицам, избегая центра города. Я не особенно беспокоился. Вряд ли королевские ищейки зайдут так далеко, однако возвращаться сейчас в “Шеперд” было бы полным безрассудством. Да, собственно, и незачем, поскольку весь мой багаж, кроме небольшого чемодана, находился в машине. Я никогда не оставляю чемоданы в номере, когда в чужом городе выхожу из отеля вечером. Я люблю полную свободу передвижения.
Намерения ехать в Луксор у меня, разумеется, не было. Теперь я хотел как можно скорее унести ноги из Египта. Я не люблю эту страну. И думаю, что никогда не любил. От этого места меня зуд продирает по коже. Везде грязь и отвратительная вонь. Но ничего не поделаешь, приходится принимать вещи такими, каковы они есть. Это действительно довольно гнусная страна; у меня даже есть подозрение, хоть мне и противно говорить об этом, что египтяне моются гораздо менее тщательно, чем остальные жители планеты, - возможно, за исключением монголов. И уж конечно, они моют посуду не по моему вкусу. Хотите верьте, хотите нет, но на краю чашки, которую мне подали вчера за завтраком, был длинный шершавый след губной помады кофейного цвета. Бррр! Это было отвратительно. Я сидел и смотрел на нее, стараясь представить себе, чья слюнявая нижняя губа могла сотворить это безобразие.
Теперь я ехал по узким грязным улочкам восточной окраины Каира. Я точно знал, куда еду, поскольку успел все взвесить, еще когда мы с Изабеллой спускались с пирамиды. Я ехал в Иерусалим. До него рукой подать, к тому же этот город всегда приводил меня в восхищение. Более того - это самый краткий путь из Египта.
1. Каир-Исмаилия. Около трех часов езды. По дороге, как обычно, пою арии из опер. В Исмаилию прибываю в шесть-семь утра. Заказываю номер, затем два часа сна. Далее душ, бритье и завтрак.
2. В десять утра переезжаю Суэцкий канал по Исмаильскому мосту и сворачиваю на дорогу, которая ведет через Синай к палестинской границе. En route ищу скорпионов в Синайской пустыне. На все около четырех часов, прибытие на палестинскую границу - два часа пополудни.
По пути (фр.).
3. Оттуда прямо в Иерусалим через Беер-Шеву и не медля в отель “Царь Давид” как раз к коктейлю и обеду.
С тех пор как я в последний раз ехал этой дорогой, прошло несколько лет, но я помнил, что Синайская пустыня - рай для скорпионов. Я мечтал еще об одной самке opisthophthalmus, о крупном экземпляре. У той, что имелась в моей коллекции, в хвосте недоставало пятого членика, и я этого стыдился.
Я без труда нашел дорогу на Исмаилию и, выехав на нее, сбавил скорость “лагонды” до шестидесяти пяти миль в час. Дорога была узкая, но гладкая и без малейших признаков какого-либо транспорта. Вокруг меня раскинулась дельта Нила, мрачная и бесприютная в лунном сиянии: поля без единого дерева, разделяющие их канавы, черная земля. Все это невероятно уныло.
Но меня это не угнетало, я был частью ландшафта. Я был полностью изолирован и, как краб-отшельник, наслаждался уютом своей роскошной маленькой раковины, хоть и передвигался гораздо быстрее его. О, как я люблю быть в постоянном движении, лететь к новым людям, новым местам, оставляя все прежнее далеко позади! Больше ничто на свете не приводит меня в такое радостное возбуждение. И как я презираю среднего городского жителя, который обосновывается на крошечном клочке земли с одной-единственной ослицей-женой, чтобы давать приплод, тухнуть и загнивать в этих условиях до конца дней своих. И всегда с одной и той же женщиной! Просто поверить не могу, что мужчина, если он в здравом уме, может день за днем, год за годом довольствоваться одной и той же особой женского пола. Некоторые, конечно, не могут. Но миллионы делают вид, что довольствуются.
Сам я никогда, абсолютно никогда не позволял себе продолжать интимную связь более двенадцати часов. Это предел. Восемь часов и то, по-моему, многовато. Посмотрите, например, что произошло с Изабеллой. На вершине пирамиды она была само совершенство: уступчива, игрива, как котенок, и, если бы я оставил ее на милость трех арабских головорезов и спустился вниз сам по себе, все было бы прекрасно. Но я по глупости не бросил ее, помог спуститься, и в результате прелестная женщина превратилась в грубую, визжащую шлюху, на которую смотреть тошно. В каком ужасном мире мы живем! Нынче никто не поблагодарит вас за галантность.
“Лагонда” плавно двигалась сквозь ночь. А теперь опера. Какая? Я был настроен на Верди. “Аида”? Разумеется! Именно “Аида” - египетская опера. Как нельзя более кстати.
Я начал петь. В ту ночь я был в отличной форме - голос звучал просто великолепно. Я дал себе волю. Это было восхитительно; проезжая через маленький городок Бильбейз, я был самой Аидой пел “Numi pieta” - прекрасный финальный пассаж первой сцены.
Боги мои, я вас молю (ит.).
Через полчаса в Загазиге я был уже Амонасро, молящим царя Египта сохранить жизнь эфиопским пленникам в “Ma tu, re, tu signore possente”.
Но ты, справедливый царь, будь милостив к нам (ит.).
Проезжая через Эль Аббасу, я был Радамесом, исполняющим “Fuggiam gli adori nospiti”, и на сей раз открыл окна машины, чтобы эта несравненная, любовная песнь могла достичь ушей феллахов, храпящих в своих лачугах, и, может быть, даже смешаться с их снами. Когда я въезжал в Исмаилию, было шесть часов утра и солнце высоко стояло в молочно голубом небе, но сам я вместе с Аидой был все ей заточен в ужасной темнице, выпевая “О terra, addio; addio valle di pianti”**.
Бежим от этих стен (ит.).
* Прощай, земля, прощай, приют всех страданий (ит.).
Как быстро закончилось путешествие. Я подъехал к отелю. Служащие только начинали шевелиться. Я заставил их шевелиться быстрее и получил лучшую из имевшихся там комнат. Простыни и одеял на кровати выглядели так, будто на них двадцать пят ночей подряд спали двадцать пять немытых египтян; я стянул их собственными руками (после чего натер руки антисептическим мылом) и заменил собственным постельным бельем. Затем я завел будильник и проспал два часа крепким сном.