Останься со мной навсегда
Шрифт:
Она не спала уже третью ночь. Могла ли она уснуть, если все внутри у нее дрожало и вибрировало, как до предела натянутые струны какого-то слишком чувствительного инструмента под чьими-то безжалостными пальцами? Она боялась спать — боялась, что стоит ей только уснуть, и строки из дневника обретут для нее еще более реальный смысл, воплотившись в ночном кошмаре… Но дневник матери притягивал ее как магнит. Она хотела узнать все о них, об их любви. Не просто хотела: она была обязана это знать. Ведь все это имело самое прямое отношение к ней.
Останавливаясь время от времени в мотелях, которые попадались на ее пути, она погружалась
Сейчас, судя по дорожным щитам, она находилась где-то в окрестностях Вашингтона. Ее удивляло, что за эти трое суток, что она провела за рулем, с ней не случилось аварии, хоть она забыла о всякой осторожности, постоянно прокручивая в уме написанное в дневнике. Наверное, ее хранила сама судьба…
Хранила для чего? Для вечных страданий?
Она еще не дочитала дневник — но осталось немного. В тот день, когда она убежала из родительского дома, она прочла лишь пару страниц, но этого оказалось достаточно, чтобы понять: те двое любили друг друга до умопомрачения и видели друг в друге единственный смысл бытия.
Правда, во всей этой истории крылась какая-то загадка. Почему они расстались, если так любили друг друга? Что могло помешать им быть вместе, если оба были в то время совершенно свободны от всяких уз и могли располагать своими судьбами по собственному усмотрению? И как могла ее мать, пережив такую огромную — великую — любовь, выйти замуж за ее отца, за человека, который был ей совершенно безразличен, всего лишь через несколько месяцев после возвращения из Рима? И вообще, почему она уехала из Рима, а не осталась там с ним, если оба были так влюблены? И почему она пыталась покончить с собой, как раз когда ей присудили «Оскара» за тот фильм, и почему вдруг возненавидела кинематограф?.. По логике вещей, она должна была бы еще сильнее полюбить кино — ведь благодаря кино они и встретились. Он участвовал в написании сценария для того фильма, в котором она играла главную роль…
Она наверняка найдет ответы на эти вопросы, когда дочитает дневник. Она с трудом удерживалась от того, чтобы не заглянуть на последние страницы, где, как она предполагала, и был ключ к этой загадке. Но она заставляла себя читать все по порядку, движимая этим нездоровым, непонятным для нее самой желанием прожить вместе с ними шаг за шагом их любовь… Ведь только так она сумеет постичь всю глубину их чувств — его чувства и чувства ее матери.
Чувства представляли для нее намного больший интерес, нежели факты. Впрочем, фактов в дневнике было мало, можно сказать, совсем не было. Были лишь признания — ее и его, в которых бесконечная нежность переплеталась с неистовой, обжигающей страстью…
«Я буду до бесконечности целовать твои ресницы, и мне все равно, если тебе это надоест».
«Мне это никогда не надоест, Констанс… Но почему такой интерес к моим ресницам?»
«Не знаю. А может, знаю. Когда ты смотришь на меня, мне хочется целовать твой взгляд…»
«Это потому, что я восхищаюсь тобой?»
«Нет. Неужели ты думаешь, что я так эгоистична?»
«Это называется не эгоизмом, Констанс».
«Как
«Я не помню, Констанс. Не заставляй меня шевелить мозгами сейчас. Мой мозг пребывает в состоянии невесомости — и ему там очень даже уютно».
«Там — это где?»
«В невесомости, Констанс. Невесомость — это очень уютная среда для обитания. Это то же самое, что Вечность».
«А откуда ты знаешь, что в Вечности уютно? Может, там холодно и пусто?»
«Там не может быть ни холодно, ни пусто, Констанс. Мне ведь никогда не бывает холодно или пусто, когда я с тобой».
Она знала на память их диалоги. То, что она читала, моментально отпечатывалось в ее мозгу, и уже ничто не могло выдворить оттуда этих двух влюбленных, которые выражали свои чувства — и чувствовали — в точности так же, как она.
Эта абсолютная схожесть между чувствами матери и ее собственными мучила ее больше всего. Наверное, она смогла бы смириться с тем, что он когда-то любил ее мать, если бы у них все было по-другому, не так, как было у нее с ним. Но ее мать испытывала к нему в точности те же чувства, что и она…
А он? Что чувствовал к ее матери он?
То же самое, что чувствовал к ней, Веронике. Только тогда это было наверняка сильнее. Ведь первое чувство всегда самое сильное… Потом — это уже повторение, сентиментальное возвращение в некогда пережитое…
Она привыкла верить в единственность их любви. В единственность своей собственной любви — и в единственность его любви к ней. И он сделал все, чтобы она в это поверила. Он говорил ей, что таких, как она, больше нет и быть не может… Но ведь те же слова он говорил ее матери четверть века назад! Где же тогда единственность?
Нет, она ни в чем не винила его. Было бы смешно винить его в том, что он нашел в ней любовь своей юности… Он и сам наверняка не понимал этого. Двадцать пять лет — очень долгий срок. Мог ли он помнить сейчас свои чувства той поры? Конечно же, нет. То есть он помнил о них, но чисто подсознательно — помнил и желал пережить вновь. И опять-таки подсознательно, он искал девушку, которая чем-то напоминала бы ему любовь его юности — Констанс. Она походила на мать лишь отдаленно, но этого оказалось достаточно.
Тогда, во время пробы, он бросился к ней сломя голову — так, как будто узнал… И действительно в ту минуту она прочла в его взгляде узнавание. Это было опять же чисто подсознательное узнавание — но подсознательное в нас бывает иногда сильнее сознательного… Даже не иногда: всегда. Ведь и любовь по сути своей подсознательна — никто никогда не сумеет объяснить, как и почему она возникает. Он был очень искренним человеком — он бы наверняка сказал ей об этом, если бы понял, что она напоминает ему ту самую девушку, которая была его первой любовью.
«Ты похожа на русалку, Констанс, — снова зазвучали в голове слова одного из их диалогов. — У тебя светлые волосы и зеленые глаза. Я в детстве представлял себе русалок именно такими».
«Ты верил всерьез в существование русалок?»
«Конечно. В детстве человек верит во все, в том числе в себя самого… Правда, в себя самого я до сих пор верю».
«Мне все говорят, что у меня глаза, как у кошки».
«В тебе нет совершенно ничего от кошки, Констанс. У кошек хитрые глаза — они всегда как бы себе на уме. А у тебя глаза наивные. Наивные и бездонные, как море… Мне очень нравится твоя наивность».