Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало
Шрифт:
— Спасибо. Просто настроение поганое. Пройдёт.
— А то смотрите, у меня оно тоже не «ах». Вместе бы и поправили, настроение-то. Нет? — И поскольку глупая улыбка с лица Мерина вмиг слетела, она громко рассмеялась. — Ну что вы так испугались, Игорь Всеволодович? Я ведь ничего такого вам не предлагаю. Я ведь… — Шура хотела сказать ещё что-то, но передумала. — Ладно, пока. — И, уже отойдя на несколько шагов, обернулась: — Вы хоть выпить-то за здоровье сына успели?
— Нет. Я с утра дома не был. Да он у меня и не пьёт совсем. Завязал, — попытался отшутиться Мерин.
Через полчаса Шура вернулась с бутылкой французского коньяка и шампанским.
— Предлагаю восполнить
Возражать Мерин не осмелился — очень уж бескорыстным выглядел Верин порыв.
Полночи проговорили на отвлечённые «высокие» темы: политика, уголовный розыск… уголовный розыск, политика…
Ближе к рассвету бессонная ночь вперемешку с заграничными напитками несколько притупили актуальность обсуждаемых тем, снизили их «высоту», Величко и Мерин спустились с небес на землю, и аскетизм обстановки секретарского «предбанника» не только стал препятствием на пути их намерения, но, напротив, щедро подлил масла в огонь обоюдного желания.
Домой Мерин вернулся навеселе, слегка побитой собакой.
Вероника встретила его не по обыкновению: на столе не дымился завтрак, кровать в спальне не была разобрана.
— Игорь, что случилось?
— Случилось? — переспросил он. — Когда?
Она некрасиво сморщила лицо. Сказала еле слышно:
— Сегодня ночью.
— Ночью? Сегодня? Ничего. А что?
Она смотрела на него не мигая:
— С кем ты был?!
Он не сразу нашёлся с ответом. Ошарашенно поднимал брови. Круглил глаза. Вероника повторила одними губами:
— Ты был с кем-то?
Наконец подвернулся, как Мерину показалось, удачный ответ. Он сказал:
— Почему?
Больше в это утро они не сказали друг другу ни слова.
Вероника заперлась в спальне.
Севка счастливо сопел на диване в гостиной в обнимку с красным складным велосипедом.
Мерин развернул в кухне раскладушку, лёг, не раздеваясь.
Разбудил его телефонный звонок. В трубке звучал взволнованный шёпот тёщи:
— Игорёша, это Лидия Андреевна. Не волнуйся, Никочка у меня. И Севка. Она весь день проплакала. Ничего не говорит. Не поела. Только что уснула, я дала ей снотворное. Что случилось, Игорёша?
…Его охватила паника. Он смог только ещё раз произнести то, что смог:
— Вероника… Ника… Никочка… Это я.
В ответ раздались глухие рыдания…
Тёмно-зелёный, блестящий, много повидавший на своём веку «Опель», несмотря на пенсионный возраст, выглядел среди российских собратьев красивой дорогой игрушкой. «Волги», «москвичи», «жигулята» разных моделей и даже самые амбициозные среди всего отечественного автопрома «запорожцы», казалось, замирали и не двигались, когда мимо них пролетал этот заносчивый «немец».
Георгий Георгиевич Никитин, майор КГБ в отставке как истинно русский любил быструю езду и в дороге, если не случалось «пробок», всегда позволял себе «немного лишнего». Труженики же госавтоинспекции, вглядевшись в номерные знаки зелёного «иностранца», как правило, отворачивали усталые лица, не замечая нарушения скоростного режима. Если же среди этих тружеников уличного движения попадался молодой да ранний или, того хуже, шибко принципиальный, то в этом случае приходилось-таки Георгию Георгиевичу останавливаться, доставать из сердечного кармана и совать под нос наглецу небольшую красную книжицу, после чего тот, пристыженный, подносил ладонь к головному убору и считал за благо поскорее ретироваться. К счастью, подобные недоразумения случались нечасто.
Книжечку эту Георгий Георгиевич после своего скандального увольнения из «органов» не сдал куда следует, а, вопреки
Да и лишили успешного майора КГБ всемогущего места больно уж неожиданно. В одночасье. Не учтя его немалых предыдущих заслуг. Подготовиться к такому трагическому жизненному повороту он не успел.
Отца Георгий не знал. Зачали его в самом конце апреля 45-го года на подступах к пылающему Берлину, когда стало окончательно ясно, что фашистская Германия капитулировала, страшная война окончена, а два молоденьких человечка — шестнадцатилетняя медицинская сестра полевого госпиталя красавица Люся Никитина и безответно влюблённый в неё раненый солдатик Жора — не убиты, живы, вопреки пятилетнему кошмару, и не предстоит им больше сгибаться под пулями, вытаскивая из дымящихся воронок умирающих, ползти в бездну, в огонь, в снарядные разрывы, под ржавые гусеницы немецких танков. Счастье этого осознания свалилось на молодых людей столь неожиданно, обернулось таким беспредельным ударом — грудь метало на части, сердце рвалось наружу, мысли мутились — что пережить подобное в одиночку было равносильно гибели. И они, не сговариваясь, не ведая стыда, безоглядно, с каким-то беспамятным отчаянием щедро разделили это счастье поровну и подарили друг другу.
Ближе к утру медсестру Люсю и ещё двух девушек увезли в другой госпиталь поближе к немецкой столице. Оказалось, война вовсе ещё не кончилась — где-то там, на улицах Берлина, образовалась мясорубка. Надо было помогать выволакивать из снарядных могил убитых, откапывать выживших — людей не хватало. А когда ночью девушки собрались возвращаться, им сказали: «Здесь останетесь. Вашего пункта нету. Прямое попадание». Люся не сразу поняла, переспросила: «Какое, вы сказали, попадание?» Лейтенант хохотнул: «Прямое, я сказал, красавица, прямое. Прямее только шар в лузу». «И что — никто не жив?!» Вопрос получился корявый, бездумный, глупый. Лейтенант согнал с лица улыбку. Ушёл. Не ответил.
Родила Люся в начале января следующего года, 46-го.
— Молодчина! — похвалил счастливую мамашу маленький человечек, составляющий метрику. — У нас он первый после войны. Теперь-то посыпятся, как горох из бочки. А ваш — первый. Молодец. Назовём как?
— Жора.
— Ишь ты. Георгий значит. Не в честь ли маршала Жукова случаем?
— Нет.
— Жаль. Сейчас многие в его честь сыновей называть станут. Спаситель наш. У меня самого на пятом месяце.
Если пацан — обязательно Георгием назовём. Будет ещё один Георгий Константинович. Я ведь Константин. — Он счастливо улыбнулся. — А у нас как с отчеством?