Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало
Шрифт:
В трубке долго молчали. Наконец раздалось:
— Не слышу главного.
Никитин негромко хмыкнул: «Молодец, паскуда, хорошо работает».
— А главное вот в чём: Я УЛЕТАЮ В ПАЛАНГУ.
— КОГДА?
— КАК ПОВЕЗЁТ С БИЛЕТОМ.
После непродолжительной паузы Рубикс сказал:
— С возвращением, Георгий Георгиевич. Слушаю вас.
«Мог бы и повежливей, чухна белоглазая, — выругался Никитин, — шесть лет всё-таки не виделись». Вслух он сказал:
— Да, честно говоря, я бы вас хотел послушать. Как у вас на зарубежной таможне с кадрами. Есть у меня очень порядочный работник. Опытный, знающий. Наш товарищ.
— Я понял, — прервал его Рубикс, — есть вакантное место, присылайте.
Никитин бросил трубку, не попрощавшись. «Редкая всё-таки сволочь этот литовец. Но работник классный — этого не отнимешь: всё сечёт с полуслова». Он набрал ещё несколько цифр.
— Вы позвонили в секретариат Международного отдела гражданской авиации. Людмила Логинова. Слушаю вас.
Влажный женский голос заставил его пульс учащённо забиться. «Столько лет прошло, а поди ж ты. Тогда ей было семнадцать, значит, теперь двадцать три. Много, помнится, усилий было потрачено, чтобы хоть разок, проснувшись утречком, вместе позавтракать. Уж больно хороша, падла, больно в его вкусе. Не выгорело. Жаль. Теперь не до неё».
— Доброе утро, Людмила Логинова. Хропцов Вилор Семёнович у себя?
— Да, у себя. Как вас представить?
— Скажите Никитин. Георгий Георгиевич.
После минутной паузы влажные интонации в голосе секретарши размокли до жидкого состояния.
— Никитин? — С придыханием произнесла она. — Как вы сказали? Георгий…
— Георгий Георгиевич.
— Жора?
— Если хотите.
— Здравствуй, Жорочка, я так рада…
— Здравствуйте, Людмила Логинова. Мне Хропцов нужен. — Он пресёк в самом зародыше сильно преувеличенную волну радости в её голосе. — Доложите, пожалуйста.
В трубке натужно рассмеялись:
— Доложу и немедленно, а как же иначе. Иначе и быть не может. Вилор Семёнович, — связалась она по селектору с заместителем начальника отдела, — вас какой-то Никитин. Подойдёте?
В трубке раздался знакомый Никитину тенорок.
— Привет, Георгий. Чем могу на этот раз? — Хропцов заговорил так, как будто они только вчера расстались.
Никитин не стал напоминать, что со дня их последней встречи прошло более шести лет.
— Вилор, мне на завтра один бизнес до Нью-Йорка. Об обратном сообщу оттуда. Пусть привезут по моему адресу: Малая Бронная, 18, квартира 44. Давай.
И повесил трубку. Больше всего он похвалил себя за это «давай». Не «пока», не «до свидания», не «будь здоров», а именно «давай». Брезгливо, снисходительно и непонятно. Пусть знает, генерал говённый, кто теперь из них главнее.
И ещё один пренеприятный звонок приказал себе осуществить Человек со Шрамом в то утро — директору меховой базы Проммехсоюз № 4 Омару Ивановичу Цава. Этого очень маленького, похожего на лилипута, очень лысого, постоянно смеющегося человека Никитин невзлюбил больше других сотрудников, с которыми ему приходилось сталкиваться по службе, брезговал общением с ним, а с некоторых пор даже побаивался. Всегда потный, дурно пахнущий, Омар Иванович при встрече с кем бы то ни было неизменно размётывал короткие ручонки в стороны, широко улыбался и лез целоваться. «Родной ты мой, — восклицал он при этом, приветствуя знакомых и огорошивая панибратством незнакомых людей, — ну наконец-то. Всё, что могу и не могу. Я перед вами на ладони».
Именно эта приторная Омарова готовность безропотно всегда
На этот раз Омар Иванович долго не подходил к телефону и, когда наконец в трубке раздалось писклявое «На проводе Цава», Никитин подумал: «Задушить бы тебя этим проводом, кальмар вонючий».
— Здравствуйте, Омар Иванович, — сказал он по возможности приветливо. — Я отрываю вас от важного дела?
— Нет. Почему? — хихикнула трубка.
— Долго не отвечаете.
После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.
— Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?
— Он самый, Омар Ива…
— Родной ты мой. А я слышу — знакомый голос. Неужели — думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго — дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь — в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром — одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши — а как крысы. — Трубка аж затряслась от хохота.
— Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, — успел вставиться в смеховую руладу Никитин, — скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?
Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.
— Держит? Омар Иванович?
— В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? — Зачем-то уточнила трубка. — Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. — В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. — Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…
— Я спрашиваю — держит или не держит? — усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. — Да? Или нет? Ну?
— Да. То есть держит, — слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: — Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.
«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».