Остров фарисеев
Шрифт:
– Сыграем по сто?
Шелтон покачал головой, пробормотал что-то в свое оправдание и уже собрался было идти, как вдруг джентльмен по имени Мэбби с огорченным видом дотронулся до того места, где усы его соприкасались с пухлыми румяными щеками, и удивленно спросил:
– По скольку же вы обычно играете?
– Право, не знаю, - ответил Шелтон.
Джентльмен по имени Мэбби натер мелом кий и, передвинувшись на своих толстых расслабленных ногах, обтянутых узкими брюками, изогнулся для удара.
– Хорош удар, а?
– спросил он, вновь выпрямившись и с сонным любопытством глядя на Шелтона своими сытыми глазами. Глаза эти, казалось, говорили: "Непонятное животное этот Шелтон!"
Шелтон поспешно вышел из дома, - он хотел добежать до лужайки, расположенной в глубине сада, но тут к нему подошел прогуливавшийся на солнышке молодой человек в рубашке с мягким отложным воротничком, хрупкий на вид, с редкими белобрысыми усиками, высоким лбом и переплетением тонких голубоватых жилок на висках. Походка у него была упругая, шаг мелкий, но четкий. Лицо его, молодое и открытое, носило на себе, подобно лицам многих английских аристократов, печать изысканного эстетства. Должно быть, он понимал толк в старинной мебели и церквах. Сейчас в руках он держал "Спектэйтор",
– А, Шелтон!
– сказал он высоким, тонким голосом, останавливаясь в такой удобной позе, что было бы просто кощунством заставить его переменить ее.
– Вышли подышать свежим воздухом?
Загорелое лицо Шелтона, его неправильный нос и мягко очерченный, но упрямый подбородок до странности не соответствовали точеным чертам эстета.
– Хэлидом говорил мне, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру в парламент, - сказал тот.
Шелтон вспомнил властную манеру Хэлидома устраивать чужие дела по своему усмотрению и улыбнулся.
– Разве я похож на кандидата?
– спросил он.
Брови эстета чуть дрогнули. Ему, по-видимому, никогда не приходило в голову, что человек, собирающийся выставить свою кандидатуру в парламент, должен быть похож на кандидата, и он с некоторым любопытством оглядел Шелтона.
– Если на то пошло, так, пожалуй, нет, - сказал он.
В его глазах, с такою нарочитой иронией взирающих на мир, был тот же вопрос, что и в глазах Мэбби, хотя они были совсем другими; они, казалось, тоже спрашивали: "Что за непонятный тип этот Шелтон?"
– Вы по-прежнему служите в министерстве внутренних дел?
– спросил Шелтон.
Эстет нагнулся и понюхал розу.
– Да, - ответил он.
– Это меня вполне устраивает. У меня остается много свободного времени для занятий искусством.
– Это, должно быть, очень интересно, - сказал Шелтон, не переставая искать глазами Антонию.
– Мне вот никогда не удавалось увлечься чем-нибудь.
– Вы никогда ничем не увлекались?!
– воскликнул эстет, проводя рукой по волосам (он был без шляпы).
– Но чем же вы в таком случае заполняете свое время?
Шелтон не знал, что ответить: он никогда не задумывался над этим:
– Право, не знаю, - нерешительно сказал он.
– По-моему, всегда что-нибудь находится.
Эстет засунул руки в карманы и окинул собеседника ясным взглядом.
– Каждый человек должен чем-то увлекаться, чтобы не потерять интереса к жизни, - заметил он.
– Интереса?
– угрюмо повторил Шелтон.
– Я нахожу, что жизнь сама по себе достаточно интересна.
– Ах, вот как!
– сказал эстет, словно порицая такое отношение к жизни, как к чему-то самому по себе интересному.
– Все это прекрасно, - продолжал он, - но этого мало. Почему бы вам не заняться резьбой по дереву?
– Резьбой по дереву?
– Как только мне надоедает заниматься служебными бумагами и тому подобным, я бросаю все и сажусь за резьбу по дереву, - это такой же отдых, как игра в хоккей.
– Но мне совсем не хочется этим заниматься.
Брови молодого эстета сдвинулись, и он дернул себя за ус.
– Вот увидите, как невыгодно прожить жизнь без увлечений, - сказал он.
– А что вы будете делать, когда состаритесь?
Слово "невыгодно" прозвучало как-то странно в его устах, ибо, глядя на него, казалось, что весь он словно покрыт эмалью, наподобие современных драгоценностей, которые делают так, чтобы никто не догадался об их настоящей цене.
– Вы бросили адвокатуру? Неужели вам не скучно ничего не делать? продолжал эстет, останавливаясь перед старинными солнечными часами.
Шелтон, естественно, не счел удобным объяснять, что он влюблен и что это заполняет всю его жизнь. Безделье недостойно мужчины! Но до сих пор он никогда еще не ощущал потребности в каком-то занятии. И потому он молчал, но это молчание ничуть не смутило его спутника.
– Прекрасный образец старинного мастерства!
– сказал тот, движением подбородка указывая на солнечные часы, и, обойдя кругом, принялся рассматривать их с другой стороны.
Серый постамент часов отбрасывал на дерн тонкую укорачивающуюся тень; по бокам его тянулись вверх язычки мха, а у подножия густо разрослись маргаритки, - казалось, часы растут из самой земли.
– Хотелось бы мне иметь их у себя!
– сказал эстет.
– Право, не помню, чтоб я видел солнечные часы лучше этих.
И он снова обошел вокруг них.
Брови его были по-прежнему иронически вздернуты, но глаза под ними светились тонким расчетом, рот был слегка приоткрыт. Человек более наблюдательный сказал бы, что на лице его написана жадность, и даже Шелтон был так поражен, словно прочел в "Спектэйторе" исповедь торгаша.
– Перенесите эти часы в другое место, и они утратят все свое очарование, - сказал Шелтон.
Его собеседник нетерпеливо обернулся; на сей раз, как ни удивительно, он и не пытался скрывать свои чувства.