Остров фарисеев
Шрифт:
– Какой страшный ливень!
– проговорил он наконец.
– Настоящий водяной смерч.
А ведь ничуть не труднее было бы сказать: "Ваша дочь - самое прелестное существо на свете. Я люблю ее и постараюсь сделать ее счастливой!" Ничуть не труднее, - ему не пришлось бы даже передохнуть лишний раз, чтобы произнести эти слова. И все же он не мог их произнести! Он стоял и смотрел, как дождь, шурша, стекает по листьям и своим неиссякаемым потоком прибивает пыль на высушенной солнцем дороге; он подмечал малейшие подробности того, что происходило снаружи: как дождевые капли, словно копья, ударялись о листья и как листья по сто раз в минуту стряхивали их с себя, а по краям их бесшумно и быстро стекали вниз крохотные струйки прозрачной, чистой, как лед, воды. Он заметил и понурую голову
Мистер Деннант ничего не ответил на его замечание о дожде. Молчание так угнетало Шелтона, что он наконец обернулся. Его будущий тесть сидел на жестком стуле, широко раздвинув колени, и, нагнувшись, пристально смотрел на свои начищенные штиблеты, тыкая тросточкой в ковер; достаточно было одного взгляда на его лицо, чтобы от решимости Шелтона не осталось и следа. Выражение этого лица вовсе не было непреклонным, суровым или устрашающим отнюдь нет, - просто на какой-то момент оно перестало быть насмешливым. Это так поразило Шелтона, что он утратил дар речи. В озабоченности мистера Деннанта ему почудилось что-то человеческое, как будто его и в самом деле что-то тревожило. Но стоило ему взглянуть на Шелтона, как на лице его скова появилось обычное холодно-насмешливое выражение.
– Ну и погода выдалась, как раз для уток!
– заметил он, и снова во взгляде его промелькнула неподдельная тревога. Неужели он тоже боится чего-то?
– Мне трудно выразить...
– поспешно начал Шелтон.
– Да, да, чертовски неприятно, когда вымокнешь!
– прервал его мистер Деннант и запел:
И драться будем, и пить, друзья,
И все нам нипочем!
– Вы, конечно, обедаете у нас на той неделе, а?
– продолжал он.
– Вот и прекрасно! Будет епископ Блюментальский и старик сэр Джек Бакуэл. Надо сказать жене, чтоб она посадила вас между ними...
Я в звездную ночь прогуляться не прочь...
...Епископ - величайший противник развода, а старик Бакуэл по крайней мере дважды бывал в бракоразводном суде...
По опушке вдоль ручья...
– Не желаете ли чаю, джентльмены?
– раздался в дверях голос Фебы.
– Нет, благодарю вас, Феба, - сказал мистер Деннант и, когда Феба краснея вышла, добавил: - Эту девушку давно пора выдать замуж.
На его впалых щеках почему-то проступил румянец.
– Как не стыдно держать такую красотку точно на привязи, около отца. Вот уж настоящий эгоист, этот малый!
И он бросил на Шелтона быстрый взгляд, словно произнес нечто опасное.
Лесник нас искал и собак спускал,
Он даром время потерял.
И вдруг Шелтон ясно понял, что отец Антонии, так же как и он сам, хотел бы высказать свое отношение к предстоящему событию, так же, как и он, не способен это сделать. Сознавать это было очень приятно.
– Знаете, сэр...
– начал было Шелтон.
Но брови мистера Деннанта вдруг взлетели кверху, морщинки у глаз собрались в сплошную сетку, казалось, он весь сжался в комок.
– Слава богу, дождь перестал!
– воскликнул он.
– Не будем терять времени! Пошли, милейший, в такую минуту опасно медлить!
И, распахнув дверь, с обычной своей шутливой любезностью он пропустил Шелтона вперед.
– Я, видимо, расстанусь здесь с вами, - сказал он.
– Пожалуй, да. Счастливого пути!
Он протянул Шелтону сухую желтую руку. Тот схватил ее и крепко пожал, бормоча:
– ...так благодарен...
Брови мистера Деннанта снова дрогнули, словно кто-то ущипнул их. Шелтон догадался о том, что творилось у него на душе, и это явно не понравилось мистеру Деннанту. Румянец сбежал с его лица; теперь из-под узких полей котелка на Шелтона смотрело смертельно-бледное, спокойное, морщинистое лицо; редкие седые усы свисали вниз; резче обозначились морщинки у глаз; ноздри раздулись; на губах была загадочная улыбка.
– Благодарность!
– сказал он.
– Благодарность почти равносильна пороку, не так ли? Спокойной ночи!
В лице Шелтона что-то дрогнуло, он приподнял шляпу и, повернувшись так же круто, как и его собеседник, пошел своей дорогой. Все это время он принимал участие в комедии, какая возможна только в Англии. Теперь он мог спокойно
ГЛАВА XXII
В ПОМЕСТЬЕ
Время второго завтрака в Холм-Оксе, за исключением, разумеется, охотничьего сезона, было, как и во всех хорошо поставленных загородных домах, временем наиболее возвышенных бесед. Жизнь в доме уже кипела ключом, и к разговору о погоде, о собаках, лошадях, соседях, крикете и гольфе примешивался лепет о литературе, ибо Деннанты были люди высокоинтеллектуальные и в их доме нередко можно было услышать такие фразы: "Читали вы эту очаровательную книгу Позера?" или "Да, я достал новое издание "Бэблингтона"; дивный переплет, книга такая легкая, прямо как пух!" Но самым оживленным месяцем" в Холм-Оксе, когда там собиралось самое избранное общество, был июль, ибо в июле в Холм-Оксе обычно принимали великое множество несчастных лондонцев, измученных зимним сезоном в столице и куда больше заслуживающих отдыха, чем швея, которая целый день гнет спину в своей полутемной каморке. Сами Деннанты никогда не выезжали в Лондон на зимний сезон. На то была их добрая воля. Они считали, что вполне достаточно провести в столице неделю-другую. У них было пристрастие к свежему воздуху, и даже Антония после своего первого выезда в свет, два года тому назад, пожелала как можно скорее вернуться домой, заявив, что на лондонских балах задохнуться можно.
Когда Шелтон прибыл в Холм-Окс, съезд гостей только еще начинался, но каждый день приносил с собой новое пополнение истомленных столичных жителей, которых размещали по старинным, темным, приятно пахнущим спальням. К каждому из гостивших здесь Шелтон относился с симпатией, но он заметил, что наблюдает за ними как бы со стороны. Шелтон знал, что, если судить людей поодиночке, почти все они окажутся лучше его самого и что, лишь когда судишь о них в массе, они становятся достойными той уничтожающей критики, какой он склонен был подвергнуть их. Он знал это так же хорошо, как и то, что условности, изобретенные для того, чтобы лишить человека возможности следовать естественным влечениям своей натуры, являются не более как отрицательной суммой положительного отношения отдельных людей к тому или иному вопросу.
И он наблюдал их в массе. Но, как всегда, сказывались вежливость и боязнь привлечь к себе внимание: внешне он продолжал оставаться все тем же воспитанным, скромным молодым человеком, а свои суждения держал при себе.
В умственном отношении Шелтон разделил гостей в Холм-Оксе на две категории: на тех, кто безропотно принимает все, как оно есть, и на тех, кто принимает все с насмешкой; в вопросах морали и те и другие, как он обнаружил, принимали все без намека на критику. Высказать собственное суждение по вопросам морали - все равно, что признать себя погибшим человеком, хуже того - оказаться отщепенцем в глазах других. Шелтон пришел к такому мнению скорее интуитивно, чем на основании чьих-то слов, так как касаться подобных тем в разговоре было, конечно, не принято, а вести беседу полагалось весело и громко, как и подобает воспитанным людям. Шелтон никак не мог усвоить нужный тон, и он невольно чувствовал, что этот недостаток делает его несколько подозрительным в глазах других гостей. Царившая в доме Деннантов атмосфера никогда раньше не казалась ему такой нелепой, как сейчас, - она заставляла его сомневаться в своей принадлежности к джентльменам. Может ли человек сгорать от страсти, терзаться душевной мукой и дурными предчувствиями и по-прежнему оставаться джентльменом? Это казалось невероятным. Один из гостей, по имени Эджбестоя, человек с замашками аристократического мерзавца и почти совсем лысый, с маленькими глазками и черными усами, как-то раз привел Шелтона в полное замешательство, сказав о ком-то, совсем ему неизвестном: "Просто мужлан какой-то - сам не знает, чего хочет".