Остров, или Христиан и его товарищи

Байрон Джордж Гордон

XI

Причалил белый! Сколько в слове этом! И Старому простерта Новым Светом С доверьем детским черная рука. Дивятся оба; и недалека Приязнь. Радушны бронзовые братья, И знойный жаркий взор сулит объятья. Вглядясь, взлюбили странники морей Архипелага темных дочерей. Не видевшим снегов в своих пределах Белей примнился лик пришельцев белых… Бег взапуски, охота и скитанье; Где хижина — там кров и пропитанье; Сеть, в теплую закинутая влагу; В челне порханье по архипелагу, Чьи острова — что звезды бездн лазурных; Покой от игр под сказку грез безбурных — И пальма (ей же нет Дриады равной; В ней дремлет Вакх, младенец своенравный; Гнездо орла не выше, чем шатер, Что над своей бродильней бог простер); Хмель кавы, что пьянее сока лоз; Плод, чаша, молоко за раз-кокос; И дерево-кормилец, чьи плоды — Без пахот нива, жатва без страды, — Воздушный пекарь дарового хлеба, Его пекущий в жаркой печи неба (Далече голод от него кочует: Он

самобраным яством не торгует), — Весь тот избыток божьих благостынь, Те радости общественных пустынь Смягчили нрав согретых добротой Одной семьи счастливой и простой: Очеловечил темнокожий белых, В гражданственном устройстве озверелых.

XII

И многих сочетали те места. Из них не худшая была чета — Мои островитяне: Торквиль, Ньюга. Они вдали родились друг от друга, Но оба под одной звездой пучин; Им лик земли от ранних лет — один. А детства сон что б нам ни затемняло, — Все ищет взор, что детский взор пленяло. Чей первый взор тонул в лазури гор, Всю жизнь тот любит горных далей флер, В горах чужих — знакомых ищет линий. Горит обнять, как друга, призрак синий. Я много лет в плену чужбин сгубил; Об'oжил Альпы, Аппенин любил; Парнасу поклонился; над пучиной Зрел Иду Зевса и Олимп вершинный. Не все их чары были только сказка Слав древних, да лучей и линий ласка. В душе был жив младенца первый жар: Глядел на Трою с Идой Лохнагар; О кельтах [22] мне напомнил кряж фригийский, Шотландию — источник Касталийский. Гомер, тень мировая! Феб, — прости Фантазии блуждающей пути! Меня учил, ребенка, Север бледный Предчуять и любить ваш блеск победный!

22

Кельты — древнее коренное население Великобритании — предки современных шотландцев. Кряж Фригийский — горы во Фригии на северо-западе Малой Азии, близ Трои. Источник Касталийский — Кастальский источник на горе Парнас. В Древней Греции он был посвящен Аполлону и Музам. В переносном смысле источник вдохновения.

XIII

Любовь, все претворяющая в радость, Все радугой венчающая младость, Минувшая опасность — роздых, милый И тем, чья грудь мятежной дышит силой, — И красота обоих (дух надменный, Лизнет, как сталь, ее перун мгновенный) — Совместной властью необорных чар В один всепоглощающий пожар Их души дикие соединили. Уж грозовым восторгом не манили Питомца сеч воспоминанья боя. Дух непоседный не мутил покоя, Как нудит он орла в его гнезде, Далеким оком рыща, бдеть везде. Изнеженность иль элисейский плен [23] — То был сей сон, когда душе забвен Надменный лавр над урною могильной: Не вянет он, лишь кровию обильной Вспоет. Но там, где прах отживших тлеет, Не так же ль мирт усладной тенью веет? Когда б, близ Клеопатры, все забыл Любовник-Цезарь, Рим бы волен был, И волен мир. Что сев его побед Взрастил? Стыда наследье, жатву бед! Тиранов утвержденье, — след заржавый На старой цепи, были знак кровавый!.. Природа, слава, разум — все народы Зовет исполнить так завет свободы, Как Брут, [24] один, посмел, — велит дерзнуть И самовластья обезьян стряхнуть С высоких сучьев! Нас пугают совы, — За соколов принять мы их готовы. Но пугала (гляди, их корчит страх!) Один свободы клич сметет во прах.

23

Элисейский плен — Элизиум — по древнегреческим мифам — поля блаженных, загробный мир.

24

Брут, Марк Юний (85–42 до н. э.) — древнеримский политический деятель, сторонник республики и один из инициаторов заговора против Юлия Цезаря, принял участие в его убийстве.

XIV

В забвеньи сладостном о жизни, Ньюга, Вся — женщина, вдали людского круга, Что мог бы новизной ее развлечь Иль зоркою насмешкой подстеречь И возмутить ее сердечный трепет, — Вдали толпы, где пел бы пошлый лепет Ей лесть, где б искушал развратный толк Ее блаженство, славу, сладкий долг, — Равно была нага душой и телом. Так радуга на небе потемнелом Стоит, меняя зыбкие цвета; И вся сквозит живая красота, Воздушней млеет, выспренней парит; И в небе мрак, — а весть любви горит.

XV

В пещере, вырытой волной напевной, Они таились в рдяный жар полдневный. Летит година, и полет времен Не метит меди похоронный звон, Что бедной мерой мерит смертный век И над тобой смеется, человек! До дней былых, грядущих, что за дело, Коль настоящий миг душой всецело, Владычный, овладел? Металла бой Им заменил приливных волн прибой На отмели, да диск на башне неба. День — час один, и числить не потреба. Склонится ль он, — чу, не вечерний звон, — Над розой песни соловьиной стон! Диск пал: не так, как наше солнце, тлея, Над морем тухнет, в дреме тусклой рдея; — Нет, в ярости, как бы навек оно С сияющей землей разлучено, — Багряной вниз кидается главой, Как в бездну прядает стремглав герой… Встав, ищут оба в небесах лучей, Потом глядят друг другу в глубь очей: В них свет горит, а мир одела тень… Ужель промчался быстрокрылый день?

XVI

И диво ль то? Плоть праведника долу, Но дух восхищен к вышнему престолу; [25] Миры влачатся, и влачится время, — Он упредил коснеющее бремя. Иль немощней любовь? Она — дорога Эфирной славы в ту ж обитель бога. Ей все заветное в том мире — сродно. Впервые в нас Я новое свободно. В его пыланьях счастье нам дано. Возжегший пламя — пламя с ним одно. Брамины, — двое, на костер священный Восшед, сидят с улыбкою блаженной В пожаре погребальном… Иногда Времен мимотекущих череда Душе забвенна в общности природы: Все — дух один, — долины, горы, воды! Мертв лес? Безжизнен хор светил? Волны Бездушен лепет? В лоне тишины Бесчувственно ль бежит слеза пещеры? Все души мира в алчущие сферы Наш дух влекут, его сосуд скудельный Хотят разбить, — зовут нас в беспредельный Вселенский океан!.. Я — отметнем! Кто не забылся, упоен огнем Лазури сладкой? И кто мыслил, прежде Чем предал мысль корысти и надежде, В дни юные — о низком личном Я, — Любовью царь над раем бытия?

25

…Плоть праведника долу, // Но дух восхищен к вышнему престолу. — У Байрона — «Вот фанатик! Он прочь от земли в экстазе вознесен…».

XVII

Влюбленные встают. В приют укромный Сочится сумеречно день истомный. Кристаллами отсвечивает свод; Выходит в небо звездный хоровод… И к хижине под пальмами, во мгле, Послушны вечереющей земле, Бредут четой, счастливой и безгласной… О, мир любви средь тишины согласной!.. Глух волн бессонных одношумный ход, Как раковины рокот, эхо вод, Что, от родных сосцов отлучена, Малютка бездн глухих, не знает сна И молит детским неутомным стоном — Не разлучать ее с глубинным лоном. В угрюмой дреме никнет тень дубров, И реет птица в свой пещерный кров. Разверзшихся небес поят озера Святую жажду чающего взора.

XVIII

Чу, — звук меж пальм, — не тот, что мил влюбленным, — Не ветерок в безмолвьи усыпленном… То не был ветра вздох вечеровой, Играющий на арфе мировой, Когда струнам гармоний первых — борам — По долам эхо вторит странным хором. То не был громкий клич тревоги бранной, Рушитель чар, родной, но нежеланный. Не филин то заплакал, одинокий, Невидящий отшельник лупоокий, Что жуткой жалобой поет в тиши Пустынную тоску ночной души. То — долгий был и резкий свист (морей Так свищет птица), — свист питомца рей И снасти смольной… Хриплый голос зова — Чрез миг: «Эй, Торквиль! Где ты, брат? Здорово!» — «Кто здесь?..» И Торквиль ищет, чей привет Ему звучит из мрака. — «Я!» — ответ.

XIX

И потянул во мгле благоуханной, Пришельца возвещая, запах странный. С фиалкой ты смешать его б не мог; Нет, с ним дружней в тавернах эль и грог! Был выдыхаем он короткой, хрупкой, Но Юг и Север продымившей трубкой. От Портсмута до полюса свой дым Она пускала в нос валам седым И всех стихий слепому произволу, — Неугасимой жертвою Эолу К сменявшимся вскуряясь небесам, Всегда, повсюду… Кто же был он сам, Ее владелец? — Ясно то: моряк Или философ… О, табак, табак! С востока до страны, где гаснет день, Равно ты услаждаешь — турка лень И труд матроса. В негах мусульмане Соперник ты гаремного дивана И опиума. Чтит тебя Стамбул; Но люб тебе и Странда спертый гул [26] (Хоть ты там хуже). Сладостны кальяны; Но и янтарь струит твои туманы Пленительно. К тебе идут уборы; Но все ж краса нагая тешит взоры Милей: и твой божественный угар Вполне изведал лишь знаток — сигар!

26

…Странда спертый гул… — Стрэнд — одна из улиц в центре Лондона.

XX

И обнаружил полумрак дубравный Обличье пришлеца. Столь своенравный И необычный он носил наряд, Что мог морской напомнить маскарад, Разгульный праздник, дикий и нестройный, Пловцов, встречающих экватор знойный, — Когда, под пьяный пляс и говор струн, На колеснице палубной Нептун В личине оживает скоморошной, И бог, забытый в пелене роскошной Родимых волн, у сладостных Циклад, Хоть и в морях неведомых — все рад Потешной ревности своих потомков И славен вновь последним из обломков Священной славы… Куртка, вся в дырах, И трубка неугасная в зубах, — Стан, как фокмачта, и, как парус, валкий, Нетвердый шаг, — то отблеск, хоть и жалкий, Достоинств прежних. Голова в тряпьях, Наверченных чалмою второпях, Взамен штанов, сносившихся так рано (Шипы растут повсюду невозбранно), Циновки клок, скрепленный кое-как, — Она ж — и шаровары, и колпак; Босые ноги, облик загорелый — Несвойственно то, мнится, расе белой. Оружье — знак, что белым он сродни; Воюем просвещенно мы одни. Из-за широких плеч ружье глядело, Их службы флотской попригнуло дело, Но мышцы, как у вепря, были все ж. И без ножен висел булатный нож (К чему ножны?). Как верные супруги, За поясом — два пистолета. (Други, Насмешки нет в сравнении моем! Хоть пуст один, все цел заряд в другом). Бывалый штык (хранительной оправой Не баловал вояка стали ржавой) Его воинский дополняет вид… Таким чете бродяга предстоит!