Остров Локк

Шервуд Том

– Выпьем, помощник! – провозгласил, поднимая тяжёлую кружку, Дамир.

– Выпьем, мастер, – чинно ответствовал я.

Прохладная, щекотная пена коснулась кончика носа. Я втянул её губами и добыл хороший глоток бархатного, колючего, терпкого пива. На картофелину бросить соли, отпахнуть солёный, но ещё хрусткий капустный лист, свернуть его трубкой, оголить чесночный зубец – и всё это, друг за дружкой – вслед за пивом. Вздохнули, подержали лёгкую паузу – и разом, обе холодные кружки – медленно, не отрываясь – до дна. Глухо стукнули они, опустевшие, по дубовому телу колоды, и въелся широкий, острый как бритва, нож в мягкую окорокову выпуклость, и отвалил его бок, явив розоватое, с прожилками, зеркало среза. Розовато-коричневый,

плоский, пространный, словно подмётка великаньего сапога, окороковый пласт ухвачен обеими руками, поднесён ко рту, а в голове уже восхитительный, мощный, в любви ко всему белому свету, немой, распирающий, медленный гул.

– Выпьем, помощник!!

– Выпьем, мастер!!

Праздник. Годовой доход за две недели. Близкая к постижению вечная тайна булата. Сон. Наваждение.

– Выпьем, кузнец!..

БУЛАТ

Десять дней качался праздник, пресыщенный и беспечный. Наконец, во мне зашевелилась тревога. Когда же начнём выполнять заказ?

Кузнец, обнажив в лукавой усмешке крупные зубы, на одиннадцатый день, вечером, сиплым голосом произнёс:

– А мы булат-то ковать не будем!

– Как же? – опешил я.

– Очень просто, – пояснял он мне назавтра, уже в процессе работы. – Чтобы получить булат, железо нужно везти из Дамаска, там у них руда сильная. Здесь, в Англии, руда слабая. Но немного поправить её можно. Будем крицу [13] ковать, да порошочки добавлять.

– Какие? – как можно равнодушнее спросил я.

– Разные. Медь, магниум. Толчёное конское копыто. Не в этом дело-то. Главное – проковать многократно, чтобы железо вышло слоистое. Непременное условие – полоски-прослойки на клинке, и чтоб волнами. Ему, видишь, струистый булат хочется. Ну, будет.

13

Крица – первично полученное в кузне или плавильне грубое железою.

– Но ведь если не настоящий булат, им платок не рассечёшь!

– Рассечёшь, – загадочно улыбаясь, сообщил он, почёсывая палёную бороду. И, встретив мой молящий взгляд, снизошёл: – Клинок мы ему перекалим. Хорошо прокованный перекал платок легка рассечёт, даже шёлковый. Другое дело, что воевать им нельзя: хрупок, обломиться сразу.

– А вельможа этот не будет воевать?

– Что ты! У них, видишь ли, недавно объявилась мода: добыть за большие деньги булатный клинок и, созвав друзей в гости, рассекать им платки. Наверное, уже гору китайского шёлка извели. И для этой-то тряпичной войны наш меч будет как раз в пору.

Пришёл четырнадцатый день. Вельможа, с дрожащими пальцами, с белым лицом, напряжённо смотрел на нас. Дамир вынес завёрнутый в холст изогнутый, с наложенной недорогой временной рукоятью меч, положил его на вытянутые руки заказчику, разбросал в стороны концы ткани. Засиял, запереливался клинок. Не поверилось мне, что такой предмет мы выковали и отполировали всего за два дня.

– Платок? – спросил кузнец.

– Забыл, – помертвел вельможа.

Понимающе, важно кивнув, мастер запустил руку за пазуху, достал в горсти три платка – синий, жёлтый и алый. Медленно осмотрел шёлк, отложил в сторону алый и синий. Дал мне в руку старую, но остро отточенную саблю, вытянул руку с зажатым в пальцах платком.

– Руби! – выдохнул он, отпуская невесомую ткань.

Ох, и рванулись мои мышцы! Свистнула сабля. Хлопнул, встретившись с ней, платок, отлетел в сторону. Подняли платок, посмотрели. Ни одного, даже крохотного пореза. Кузнец взял с холста откованный нами меч, вложил в мою руку. Я торопливо вытер о штаны вспотевшую вдруг ладонь, развернул плечо.

– Руби!

Меч мелькнул, но платок всё так же падал.

«Промахнулся!» – догадался я и тут же увидел неестественно расширившиеся глаза

лондонского вельможи. Я взглянул по направлению его взгляда и увидел, что на землю большими листами осеннего клёна мягко ложатся два платка. Два!

Заказчик наш, застонав, бросился к мечу, схватил.

– Сами попробуйте, сэр! – предложил кузнец.

Но тот лишь сунул ему в руку деньги, скорей-скорей отвернулся от нас и пошёл…

Я с тоской смотрел ему вслед, ему, уносящему что-то значительное, к чему я тоже приложил и старание, и мастерство. Увижу ли я тебя когда-нибудь, мой первый, мой струистый клинок?.. Едва ли.

ВЕСНА 

Всю зиму и весну я работал в кузнице. Каждую неделю получал три шестипенсовика и ещё два пенни. И если поначалу мне казалось, что я не выдержу – настолько тяжёлой была работа, то со временем втянулся, обвыкся и даже стал скучать. Появилось свободное время, и я (да и как могло быть иначе?) нашёл ему применение. Так вот, я стал учителем. Кузнец сначала не верил, потом с недоумением отступил перед фактом. Я умел читать! И писать, разумеется, тоже.

Моя ученица каждый вечер отмывала гладкую дубовую доску, набирала жжёного угля из горна и терпелива ждала, когда мы закончим работу. Дамир, приходивший звать нас к ужину, раскатисто хохотал, глядя на наши пальцы, щёки и носы.

– Следы учёности, – говорил он, подсмеиваясь, хотя – я видел это – с неподдельным удовольствием и одобрением относился к нашим урокам. Нанимать домашнего учителя ему было не по средствам, а я обучал его дочь бесплатно.

Ученица моя в свои пятнадцать лет имела приятное личико, достаточную смекалку и весьма бойкий характер. Вдобавок ко всему пришла весна! Ученица как-то незаметно приобрела замаскированную под задиристость шалинку во взгляде, и, по вечерам, когда мы склонялись над книгой (а её успехи уже давали такую возможность), так вот по вечерам, когда наши головы соприкасались, мы, используя естественное право оставаться наедине, предавались быстрым, неумелым, пылким поцелуям. Откровенная же готовность моей пассии [14] на любое безумство сводила меня с ума. Я убедил себя в серьёзности своих намерений и поведал ей о том. Она, не долго думая, переадресовала их отцу, и у меня состоялся с ним ненужный, неправильный разговор.

14

Пассия – буквально: «страсть», но так ещё принято называть избранницу.

– Том, – тяжело сказал он, – ты неплохой работник. И железо чувствуешь, и смышлёный. Но я не люблю врунов!

И, остановив моё возражение, ещё больше нахмурился:

– Что ты наплёл моей дочери? Что у тебя есть собственная мастерская! Что ты обеспеченный человек! Так?

– Так, – проговорил я, избегая смотреть ему в лицо.

– Может, ты ещё и джентльмен?

От него исходило что-то присущее сильному зверю. Я молчал. Я боялся его.

– Вот что, джентльмен. Забирай-ка свои вещички и иди откуда пришёл!

Он неторопливо ушёл в кузницу, а я, поспешно побросав в мешок своё скудное имущество, не попрощавшись, выскочил на дорогу. Я шёл и, почти плача, ругал себя. Ведь виноват! Да, виноват! Прав кузнец, что прогнал меня, как напакостившего щенка. Ведь за его спиной, тайком, я целовался с его дочерью. А это, бесспорно, предосудительно. Никогда больше в моей жизни женская прелесть не смутит и не сманит меня. Вон что из этого выходит! Нехорошо, как же нехорошо… Ссутулившись, я быстро шагал по пустынной, на моё счастье, дороге, и ветерок обдувал моё пылающее лицо и сушил глаза. Я воображал, что вот я вернусь, и с дорогими подарками, и они увидят и поймут, что я не бродяга и шалопай, что всё серьёзно!.. Но тут же приходила странная уверенность в том, что этого не будет. Не вернусь. Не осмелюсь.