Остров Сердце

Теплый Максим

Элла лихорадочно читала:

"Я уже основательно качнул эту громадину! И теперь многое зависит от тех, кто способен воспользоваться моментом. Власть шатается и ее можно уронить! В России немного политиков твоего калибра, но все, что есть, должны быть сегодня вместе. Я не даю никаких советов, но знаю, ты будешь поступать так, как велит тебе твоя беспокойная совесть. Твой Б.Б.".

Письмо вызвало у Памады противоречивые чувства. Ее непростой роман с Березовским продолжался (правда, с перерывами) лет пятнадцать. И оборвался мгновенно, когда ББ покинул Москву, получив от Кремля пару дней отсрочки для бегства.

Когда они начали встречаться, друзья Эллы пришли в ужас. Березовский едва доставал пятнистой

лысиной до ее подбородка, одевался в жуткие мешковатые костюмы, сияющие потертостями на локтях и украшенные россыпью перхоти на вороте. При этом он был старше Эллы, которая как раз к моменту их знакомства начала покорять Москву своими талантами и яркой внешностью. И еще он был женат…

Над этой странной связью потешалась вся столица – ровно до тех пор, пока Березовский неожиданно для многих не превратился в одного из богатейших и влиятельнейших людей России. Он вдруг стал выше ростом (поговаривали про некую секретную операцию по удлинению конечностей), а его костюмы теперь шили лучшие российские и зарубежные кутюрье. Даже неистребимая прежде перхоть куда-то подевалась…

К чести Эллы, перемены материального свойства мало ее волновали. Она была искренне и тягостно влюблена в своего маленького монстра. Она видела его холодный цинизм, способность манипулировать людьми и вышвыривать их из своей жизни, как только те переставали быть ему нужны. И безумно страдала от этого своего печального знания, поскольку сил окончательно порвать с Березовским ей недоставало.

Между ними вспыхивали конфликты, она в бешенстве уходила от него на месяцы, а то и на годы.

Но потом возвращалась…

Борис Рувимович был настолько талантлив в своем злодействе, настолько умен и притягательно отвратен, что колдовски завораживал Эллу. Ей все время хотелось его одолеть, исправить, покорить, прибрать к рукам, пробудить в нем что-то человеческое, а он не давался и насмешливо исчезал из ее жизни, чтобы через какое-то время возникнуть вновь.

Элла мучительно искала ответ на вопрос, что их связывает. Любовь? Скорее, любовь к вечному соперничеству с ним. Она любила эту свою муку, свой позор. Она страдала от испепеляющей ненависти, а иногда одна только мысль об их физической близости вызывала у нее приступ рвоты и жуткую депрессию. И еще она болезненно чувствовала зависть толпы, которая приписывала ей стремление овладеть богатствами Березовского.

Воистину великий труд любить негодяя, который всячески выпячивает свои отвратительные человеческие черты и к тому же предоставляет женщине абсолютную свободу: хочешь – уходи, а хочешь – можешь посидеть тут возле моих ног.

Как ни странно, это было и унизительно, и сладко одновременно.

Сегодня Элла, несмотря на лютую жару, повязала голову черным платком и стала чем-то похожа на женщину с плаката времен войны "Родина-мать зовет!". Она помнила уроки Березовского, который говаривал, что в политике не бывает мелочей и что любой, даже самый талантливый спектакль в самом лучшем театре мира не может сравниться по драматизму с поведением толпы, где все страсти не сыграны, а прожиты. "Толпа – это живая плоть всякой революции, – повторял ББ. – Это та человеческая глина, из которой можно вылепить вполне реальные жизнь и смерть тысяч и тысяч людей, их счастье и горе. Другого такого благодатного материала нет! Учитесь работать с толпой! Покорять ее! Направлять в нужное русло! И когда вы овладеете этим искусством, вы почувствуете себя Богом и повелителем человеческих судеб! Люди будут счастливы уже тем, что вы разрешили им умереть за вас! Учитесь! Читайте Ленина и Троцкого! Гитлера и Геббельса!"

Однажды Борис Рувимович встретил ее за день до заседания правительства, где она должна была отчитываться. Бегло оглядев ее наряд, он заметно помрачнел и спросил:

– Ты в этом и завтра пойдешь?… – и, не дожидаясь ответа, уточнил: – Кто твой имиджмейкер?

Эллу вопрос всерьез обидел:

– У меня достаточно вкуса, чтобы самой заниматься своим имиджем!

Березовский молча сдернул с ее лица дорогущую золотую оправу фирмы "DuPont", переломил и выбросил в мусорную корзину.

Элла задохнулась от возмущения, а он спокойно произнес:

– Ты публичный человек! Зачем ты напяливаешь вещь, которая, во-первых, тебе абсолютно не идет, а во-вторых, вызывает желание проверить источники твоих доходов? Я сегодня куплю тебе скромную оправу, которая будет подчеркивать достоинства твоего лица, а не его недостатки.

– У моего лица есть недостатки?

– Немного, но есть. Мешки под глазами, к примеру. Куришь много! А может, и пьешь лишнего по вечерам!…Нижняя дуга оправы должна идти ровно по линии твоих припухлостей. Тогда они будут не так видны! И эти дурацкие шарфики… Морщины на шее прячешь? Ну и дура! Надень лучше платье с высокой стойкой, а твой шарфик как раз вызывает желание рассмотреть то, что ты под ним скрываешь!…

…Первым Элла пригласила на трибуну известного в прошлом спортсмена, многократного чемпиона мира по шашкам. Накануне очередность выступлений разыграли по жребию, так как в рядах организаторов митинга вспыхнул скандал. Чем мельче была организация, тем яростнее претендовала на право либо открывать митинг, либо ставить финальную точку. Только представитель КПРФ от участия в жеребьевке отказался, заявив, что "Геннадий Авдеевич примет решение на месте".

Спортсмен был суетлив, беспричинно улыбался и имел скверную привычку говорить с такой скоростью, что понять его мог далеко не каждый. К тому же вредил очень заметный акцент. Большинство присутствующих улавливало смысл речи великого спортсмена по ключевым словам, которые, в отличие от всего остального, звучали вполне отчетливо. Чемпион произносил их вне основного текста. К примеру, шла длинная пулеметная очередь слов, потом едва ощутимая пауза, а за ней одинокий выкрик: "долой", "убийцы", "камарилья", "демократия", "Буш", и что-то еще из этого ряда. Кроме того, оратор периодически всех куда-то посылал – то ли на шиш, то ли на шпиль…

– "Эндшпиль"! – догадался кто-то в толпе. – То есть конец им! Конец кремлевской игре с народом!

У Эллы испортилось настроение. Воспитанная работой в структурах власти, она знала, как важно уметь четко и лаконично излагать мысли. А митинг – вообще особый жанр. Надо говорить так, чтобы впечатлительные бабульки падали в обморок от нервного перевозбуждения! Чтобы толпа взрывалась общей страстью – радостью, болью, порывом к действию.

Дальше пошло еще хуже.

Подошла очередь поэта, возглавляющего леворадикальную организацию "Новые большевики". Он прожил значительную часть жизни за границей и написал несколько ярких книжек. Их отличал сквозной литературный прием, смысл которого состоял в следующем: внутренности литературного героя выдираются без наркоза из брюшной полости, потом их поливают серной кислотой, а когда они шипят и чернеют под воздействием оной, герой начинает повествовать о том, что он чувствует в этот момент.

Поэту перевалило за шестьдесят, и был он очень похож на сталинского "всероссийского старосту", Михаила Ивановича Калинина: седая бородка клинышком, седая прядка, очки… За этой благообразной внешностью трудно было разглядеть бунтаря и радикала. И уж тем более не тянул он на дамского угодника, хотя Интернет был заполнен сюжетами, снятыми скрытой камерой, где козлобородый вития развлекался с девушками легкого поведения.

Поэт стал призывать к революционному террору, обещал взрывать оставшиеся памятники Ленину и вновь поджечь Останкинскую башню, которая сгорит, как он образно выразился, от стыда!