Остров женщин

— Нинес не стоит принимать всерьез! И не говорите мне, будто она больна. Никакая это не болезнь.

— Она была безумно влюблена, а это самая настоящая болезнь!.. — возразила мама с другого конца стола, за которым мы всей семьей пили чай.

— Ну и что? Почему при этом нужно отказываться есть? Просто Нинес — она и есть Нинес, совершенно безвольная особа. Скажи, много ты знаешь женщин, которые голодали бы из-за любви? Ни одной! — ответила сама себе тетя Лусия.

Мы с Виолетой переглянулись, немного напуганные ее возбужденной речью, но чрезвычайно заинтригованные. Тетя резко выпрямилась, оторвавшись от спинки стула, ее широко открытые голубые глаза засверкали — так рассердило ее замечание, которое осмелилась сделать мама.

— Лусия, твое яйцо! Съешь, пока не остыло, холодное плохо для желудка.

Однако в данный момент тетю Лусию меньше всего интересовало, остынет ее яйцо или нет, поэтому она ограничилась тем, что с силой ударила по нему изящной ложечкой из слоновой кости. Никто не мог помешать ей сказать то, что она собиралась сказать.

— Просто

Нинес решила не сопротивляться и не будет, хоть убей, а с таким настроением никто ей не поможет — ни врач, ни медсестра, ни монашки, никто. Она хочет умереть от голода, и вот, пожалуйста, в ней уже меньше сорока кило, как в Ганди!

Мы с Виолетой снова переглянулись. Буря усиливалась. Тихим голосом — в надежде успокоить тетю Лусию, которая была старшей из сестер, потом шли моя мать и тетя Нинес, — мама сказала:

— То, что ты говоришь, глупо и несправедливо. Ты знаешь, как все было. Я имею в виду не только то несчастье, а всю жизнь бедняжки Нинес, прошлую и настоящую. Она не хочет умирать от голода и вообще не хочет умирать — она больше не хочет жить, а это не одно и то же.

Молчание повисло над кремовой льняной скатертью и изящной бабушкиной посудой. Мы с Виолетой съежились и уткнулись в свои тарелки. Ни пререкания, ни бурные проявления чувств не были для нас внове, однако неизменно будоражили. Мысль о несправедливом отношении к тете Нинес подхлестнула тетю Лусию и заставила пуститься в рассуждения о справедливости вообще, как она ее понимала. В конце концов весы, на которых она пыталась ее измерить, полностью утратили равновесие, в то время как ложечка, блюдце и чашка с чаем, плясавшие в левой руке тети Лусии, чудом его сохраняли. Они никогда не падали, хотя нередко были на грани этого, зато мы с Виолетой в такие мгновения мечтали разлететься вдребезги и спрятаться вместе с пресловутой справедливостью среди посуды на запятнанной чаем скатерти, забыв о хороших манерах. Что касается тети Лусии, то она о них никогда не забывала, будто на каждом пальце ее левой руки было по магниту, а на ложечке, блюдце и чашке — по металлической нашлепке, поэтому при всей своей внутренней неуравновешенности внешне она всегда оставалась элегантной и уравновешенной.

Стоял ноябрь. Тетя Нинес уже не жила с нами. По совету врача тетя Лусия отвезла ее в Летону, в монастырь Адоратрисес [1] . Там целое крыло было отведено под комнаты, каждая со своим зеркалом и туалетом, где в Великий пост местные дамы по три дня занимались духовными упражнениями, а в остальное время года монахини сдавали их дряхлым старикам или больным вроде тети Нинес, за которыми нужно постоянно присматривать, но делать это тактично, не раздражая и не обижая, потому что они все-таки не были сумасшедшими.

Странно, но теперь, когда тетя Нинес уехала, мы не переставая о ней говорили. Пока она жила с нами, этого не было. По словам мамы, решение об отправке ее в Адоратрисес далось нелегко: тетя Лусия, мама, доктор Масарин и его ассистент долго взвешивали все «за» и «против». Тетя Нинес не принимала участия ни в обсуждении, ни в принятии решения. Она только сказала: «Как решите, так и будет». Подобная фраза, по мнению тети Лусии, свидетельствовала о полной бесхарактерности, но в то же время и о том, что она покидает дом сама, никто ее не выгоняет и она переезжает в Адоратрисес по собственной воле, а не потому, что ее хотят изолировать. Уже в монастыре тетя Нинес постепенно перестала есть и вообще интересоваться жизнью. В ноябре, по вечерам, за чаем и после, часто заходил разговор о ее упрямстве. Говорила в основном тетя Лусия, и иногда казалось, будто она обращается не к нам, а к огромной толпе, которая собралась в каком-то театре и нуждается в четких разъяснениях — недаром голос ее звучал на пару октав выше, чем это принято в обычных домах во время чаепитий. На протяжении всего декабря и января доктор Масарин и его ассистент оценивались то как весьма опытные, то как никчемные, а иногда удостаивались обоих определений сразу. В середине марта доктор Масарин превратился в глазах тети Лусии в абсолютно несведущего человека, не способного отличить тело от души. К концу года, как и следовало ожидать, его обвинили в том, что тетя Нинес медленно угасает от отчаяния и депрессии, а возможно, от желания после смерти наконец соединиться с Индалесио — своим единственным и потерянным возлюбленным. Тетя Лусия всегда подчеркивала — и мама осторожно с ней соглашалась, — что тетя Нинес вовсе не сумасшедшая, а такая же разумная, как мы все. В доказательство приводили даже тот факт, что когда однажды утром ее нашли бездыханной, глаза ее, устремленные на ровный потолок комнаты с зеркалом и туалетом, были полны умиротворенности и веры в ожидающую ее иную жизнь.

От этой жизни, наоборот, тетя Нинес ничего особенного не ждала и очень удивилась, когда на нее свалилась возможность стать счастливой. Жизнь ее текла медленно и однообразно, пока не появился Индалесио. Они полюбили друг друга, собирались пожениться, к немалому удивлению окружающих, и вдруг все кончилось.

Мы с Виолетой допоздна обсуждали эту историю в спальне и никак не могли найти решение; впрочем, я доказывала Виолете, что решение есть и при таких трагических обстоятельствах, как пребывание тети Нинес в Адоратрисес, его необходимо найти. Виолета же, как мне казалось, говорила о тете Нинес просто чтобы поговорить. Я же, будучи на два года старше, говорила не просто так, а в надежде изменить столь печальную ситуацию. Правда, она была печальной именно потому, что ее невозможно было изменить, однако печаль облагораживала и украшала ее, нам это нравилось, и мы возвращались к ней снова и снова. Еще более печальной ее делали разные не относившиеся к истории с Индалесио подробности, — например, то, что тетя Нинес не приходилась родной сестрой маме и тете Лусии. Она была их сводной сестрой, дочерью дедушки и некой особы, у которой он останавливался во время поездок в Мадрид. Мы с Виолетой узнали об этом только после несчастного случая с Индалесио, потому что, сколько я себя помню, мы всегда звали тетю Нинес тетей Нинес и она всегда жила с нами.

В гостиной есть фотография, где они все трое сидят на передней террасе вместе с бабушкой, причем бабушка одна из всех сидит в профиль, потому что профиль у нее греческий. Тетя Нинес на этой старой фотографии немного отличается от своих сестер: она чуть выше, иначе причесана, строже одета, будто она старшая, хотя на самом деле она моложе всех.

Как носился Индалесио по пляжу! В то лето он всех очаровал, даже нас с Виолетой. Каждый день, едва завидев его, мы бегом спускались на пляж, только чтобы спросить, который час, услышать: «Вы уже собираетесь домой?» — и радостно ответить хором: «Нет, еще рано, мы обычно уходим в три». Тогда Индалесио брал нас обеих за руки, и мы висли на нем, едва касаясь песка, что давало Индалесио повод подойти к нашему тенту и увести тетю Нинес гулять вниз по пляжу, до утеса, где кончается песок и начинаются большие скалы. Потом они очень медленно возвращались, шагая в ногу и опустив глаза. Очень трогательно было смотреть, как они идут, то пропадая из вида, то опять появляясь и явно опаздывая к трем.

Индалесио был крепкий парень, никто не мог с ним справиться, только море смогло. Море всегда предает, у него непростой характер. Индалесио утонул, потому что плевал на его характер, а еще потому, что поддался на его выкрутасы. Он знал, что чем сильнее море зеленеет от ярости и чем громче бормочет, тем более гибельным становится, он вообще хорошо его знал, но это его не спасло. У него была маленькая белая яхта с ярко-красным парусом, и с террасы нашего дома ее легко было отличить от всех остальных: вот она меняет курс, чтобы поймать ветер, полнее насладиться небом, синевой открытого моря и лета, духом состязания, чувством опасности. Но Индалесио оказался слабее моря, потому и утонул, несмотря на свое обаяние и непритязательную серьезность. Несмотря на длинные руки, большие кисти и широкие запястья гребца. Несмотря на часы с черным циферблатом, нержавеющие и водонепроницаемые, которые утонули вместе с ним, но, в отличие от Индалесио, не всплыли на поверхность и теперь где-то на глубине, под прочным помутневшим стеклом, по-прежнему отсчитывают время. Так получилось, что тети Нинес в момент происшествия не было дома. Мама сообщила ей об этом по телефону. Подобную новость почти невозможно сообщить. Мама сделала это сухо и сдержанно. Должно быть, тетя Нинес испытала ни с чем не сравнимый ужас, который с тех пор уже не покидал ее, проявляясь в апатии и нежелании жить, пока окончательно не убил.

Та зима была всем зимам зима. Ни в Сан-Романе, ни в других рыбацких поселках в этой части побережья хуже не помнят. Четвертого декабря, в понедельник, мы не пошли в школу, поскольку мама сказала, что в такую погоду лучше находиться дома. Что может быть чудеснее: на занятия не идти, тетя Лусия уже тут и сидит в своей башне, шторм не утихает, море во время прилива бушует, волны обрушиваются на гавань и небольшой мост, соединяющий нашу часть побережья, похожую на остров, с остальной его частью… На картах наше место изображается как полуостров — хотя на картах оно не называется Ла-Маранья, — но на самом деле это остров с песчаным перешейком менее двух километров шириной, промытым волнами и выметенным северо-восточным ветром, со скалами и дикими травами на дюнах. Конечно, неприятно, что наш остров изображают как полуостров, но все равно это гораздо лучше, чем жить вдали от моря, как другие девочки. На острове, то есть в Ла-Маранье, живем только мы. У нас два дома: наш — ближний к мосту, двухэтажный, окруженный небольшим садом и изгородью из бирючины с проделанными в ней дырками — они служили нам, когда мы были маленькие, тайными проходами, и большой дом напротив — тети Лусии, с башней и парком, окруженным каменной стеной и с обелиском посередине. С моста видна только часть шиферной крыши нашего дома, а вот башня огромного дома тети Лусии возвышается над островом на фоне седого зимнего неба, как маяк без света, мрачный, бесполезный и жуткий, или как кусок старинного замка. В первый день нового года тетя Лусия всегда разжигает на башне в бидоне из-под смолы большой костер, который освещает сумрачное переменчивое небо причудливыми сполохами. Тетя Лусия сама — весьма причудливое явление. Обычно мы с Виолетой подолгу обсуждали в спальне ее слова и поступки. Ее ежегодный приезд в начале октября был веселым празднеством, которое продолжалось всю осень и всю зиму до середины или даже до конца апреля и подхватывало нас, подобно сильному ветру. «Весна меня здесь не застанет, пусть даже не надеется», — говорила обычно тетя Лусия. Так оно и было — лишь только в воздухе начинала разливаться лень, солнце все дольше задерживалось на небе, а мы снимали с себя свитера, на тетю Лусию нападал какой-то зуд, и она уезжала в Исландию, где у Тома Билфингера в окрестностях Рейкьявика был дом из толстенных просмоленных бревен, потому что в Исландии очень холодно. Именно Том придавал тете Лусии особый шик поклонник из богатой и знатной немецкой протестантской семьи, за которого тетя Лусия никогда не собиралась замуж и который тоже ни на ком не женился, возможно надеясь, что к старости ее железная воля ослабеет и они смогут сочетаться хотя бы гражданским браком.