Остров. Остаться людьми. Тетралогия
Шрифт:
– Я схожу с ума…
– Вы не сходите с ума. Вы просто устали. Так вы по-прежнему хотите повернуть время вспять?
– На этом острове много свидетельств того, что это уже случалось.
– Но мало свидетелей, насколько это ужасно. Так вы готовы обречь себя на ужас ради того только, чтобы начать жизнь с того дня, на котором, как вам показалось, она остановилась?
– Ужас?.. Разве то, что здесь происходит, не ужас?
Макаров услышал смех.
– Так вы готовы?
Звон в голове заставил Макарова поморщиться. Он опустил голову.
– Время, Макаров… Что стоит время, верно? Время – это все. Им можно измерить даже совесть, которая мучит часами, сутками, месяцами… Время – это жизнь. А если времени нет, Макаров? Что это?
– Это смерть…
– Добро пожаловать в незнакомый вам мир, мистер Макаров. Это был ваш выбор.
Макаров сначала услышал знакомый звук – удар палки по подушке. В запертом помещении он звучал как более сильный удар. А потом сразу почувствовал боль в груди. И свет наконец-то померк.
*
Он снова лежал на траве, тело вновь разламывала боль, и он по-прежнему живой. Без рубашки, в одних только брюках и сандалиях. Высоко в небе стояло солнце.
Макаров сунул руку в карман брюк. Ампула. Он вынул ее и еще раз рассмотрел. Надпись читалась хорошо, но без Донована все равно было не разобраться.
Нужно было идти к авианосцу, но жажда была так велика, что он уже знакомой дорогой направился к водопаду. Там долго плавал в воде, пил, нырял…
Там же, в воде, он снял брюки и, как мог, отстирал. А потом вышел, отряхнул короткие волосы, сбросив с них серебро озера, и пошел к авианосцу.
Сначала это был уверенный, ровный шаг, потом трусца, и вот, наконец, Макаров побежал.
С большого нагретого камня у впадины, куда сливалась с высоты вода, за человеком наблюдал огромный черный скорпион. Когда человек исчез в зарослях, он опустил клешни и замер.
Глава двадцать первая
Левша открыл глаза и посмотрел не в потолок, а почему-то повернул голову и – вправо. Так сделал бы любой, чья правая рука находится в чьей-то ладони. Он увидел ее и улыбнулся.
– Ты можешь называть меня Мари. Как хочешь называй. Только не уходи больше…
Он смотрел в ее лицо, не отрывая взгляда.
– Что – нет? – прошептала она, увидев, что он качает головой.
– Катя…
Она заплакала.
– Тебя зовут Катя. Я помню.
– А что же Мари?
Левша закрыл глаза. Он был слишком слаб, чтобы вести оживленную беседу. Но все-таки заговорил:
– Страшно сожалеть я буду когда-нибудь о том, что впустую растрачивал минуты, которые до краев мог бы наполнить смыслом. Так всегда: кажется, что день бесконечно долог, но вот уже и сумерки растенили двор бесконечной серостью – и приходит полное глубокого разочарования понимание: ничего не сделано… Когда-нибудь я крепко пожалею об этом. Но не сейчас, видимо… – Он улыбнулся там, в себе. – Недоласканный ребенок, забытое в черновиках письмо, недодуманная мысль… недопоцелуй, недовзгляд – когда-нибудь все это соберется воедино, сблизится, сроднится и в конце концов обретет полную от меня независимость. Так не появляются на свет лучшие романы писателей…
– Левша?
Он спал, улыбаясь.
*
Прохладный воздух палубы второго этажа. В пахнущем машинным маслом и металлом помещении сидят двое. Один – свесив ноги из кабины «Эвенджера» с бортовым номером «28», второй – на придвинутой к этому самолету лестнице.
Макаров запрокинул назад голову и посмотрел на Гошу.
– Донован сказал, что в ампуле был адреналин. В первый день на острове меня откачивали. А потом вливали в вену физраствор. Так сказал Донован.
Молчание.
Они два часа говорили перед этим, и все уже сказано было, кажется. Кроме главного.
– Больше ты ничего не помнишь? Только драку в лесу и разговор где-то в помещении?
– Ничего больше. Но я видел пряжку, видел следы на камне от пуль. Если мне померещилось, тогда что все это значит?
Молчание. Они оба хотели, чтобы ответ, который имелся и который выглядел чудовищно, озвучил другой.
– Гоша, я каждый день по несколько раз в день смотрю на солнце. И каждый день почти схожу с ума. Или я уже сошел. Второе вернее, потому что к лучшему ничего не меняется.
– К лучшему изменилось только то, что мы на авианосце, а не на берегу.
– Я не знаю, к лучшему ли это. Прошедшая ночь заставила меня усомниться в том, что нам здесь лучше… Но каждый день я смотрю на солнце.
– И что тебе рассказывает оно?
– О, – оживился Макаров, – оно откровенно, как одноклассница-девственница… Вчера, к примеру, в обед, оно разболтало, что я нахожусь где-то в районе пятнадцатой параллели между Гавайями и островами Лайна. Вечером солнце заблудилось в собственных россказнях и соврало, что я в море Лабрадора. Сегодня утром она, шлюха, – я о солнце – встала с чужой постели, видимо, поскольку появилось с северо-запада, а не на востоке… А перед тем как спуститься сюда, я сверил координаты и прикинул, где мы можем находиться третьего сентября две тысячи девятого года в семнадцать часов тридцать минут.
– И что тебе шепнуло солнце?
Макаров закрыл глаза и прижал затылок к одной из приваренных к лестнице ступенек.
– Ничего особенного. Мы сейчас в Корее.
– Северной или Южной?
– Есть разница?
– Я не хочу быть в Северной. Там меня казнят за тунеядство.
– Ну, значит, мы в Южной Корее, – успокоил его Макаров. – Солнце… Не мне, моряку, объяснять тебе, и не тебе, геологу, меня слушать, но будь я проклят, Гоша, если я ошибаюсь… Ты заметил, что у нас не растут бороды, я разговаривал с солнцем… В убитом Артуром человеке Дженни признала своего мужа, бывшего священника Антонио… Хотя является вдовой Грегори Ричардсона, известного музыканта… И я утратил навыки навигации, верно, если тычу пальцем в небо как юнга и не могу понять, где стою. Ты знаешь, Гоша, а ведь это впервые происходит со мной – я стою на палубе военного корабля и не могу понять, где нахожусь…
– Макаров?
– Я здесь, здесь… Я еще не на Мадагаскаре.
– Тот человек в военной форме…
– С медальонами Стива МакНамана?
– Я думаю…
– Говори быстрей. Борода у меня здесь не растет, но в туалет я хочу, как в Калининграде.
– Я думаю, что это и есть МакНаман, Макаров… Один из пилотов самолетов, которые мы видим. Возможно, я сейчас сижу в кабине того, который он вел в Бермудском треугольнике. Время стоит, оно не движется… Ничего не движется, кроме сошедшего с ума солнца.