Остров
Шрифт:
– И большинство из нас, – сказал Уилл, – в том же положении. Мы не желаем зла, но творим его. Да еще как!
Уилл Фарнеби презрительно засмеялся. Да, он понимал, что Молли добродетельна – и предпочел розовый альков, а вкупе с ним – горе и смерть Молли и гнетущее чувство вины. А потом последовала боль – мучительная и несоизмеримая с той низменной, смехотворной причиной, коей она была вызвана. Бэбз сделала то, что любой дурак мог предвидеть – изгнала его из инфернального, освещенного рекламным свечением рая и завела нового любовника.
– Над чем вы смеетесь? – спросила Сьюзила.
– Да так, ничего особенного. Почему вы спрашиваете?
– Потому что вы не слишком хорошо умеете скрывать свои настроения.
– Вы наблюдательны, – сказал Уилл и отвел глаза.
Наступило долгое молчание. Рассказать ли ей? Стоит ли рассказывать ей о Бэбз, о бедняге Молли и о себе самом, обо всех этих гнетущих и бессмысленных вещах, о которых он, даже напившись, не может рассказать своим друзьям? Старые друзья многое знали и о той и о другой, а также о нелепой, запутанной игре, которую вел он как английский джентльмен – и в то же самое время представитель богемы и подающий надежды поэт, понемногу понимая, что никогда не станет настоящим поэтом, а так и будет писать остросюжетные статьи, работая частным корреспондентом и получая весьма немалые деньги от презренного работодателя. А играл он эту игру довольно искусно. Нет, старые друзья не подойдут. Но эта смуглая незнакомая женщина – чужая ему, которой он уже стольким обязан и которая – хотя он ничего не знал о ней – была ему так близка, – эта женщина не станет делать поспешных выводов, выносить суждений ex parte[22], но, напротив, – он надеялся, хотя давно уже отучил себя надеяться! – принесет ему неожиданную радость, сумеет помочь ему. Одному лишь Богу было ведомо, как нуждался он в помощи, но был слишком горд, чтобы просить о ней.
Говорящая птица принялась выкрикивать с высокой пальмы, окруженной манговыми деревьями, словно муэдзин с минарета: «Здесь и теперь, друзья! Здесь и теперь!»
Уилл решился сделать первый шаг – но так, чтобы это было не слишком очевидно, – заговорить с ней, только не о своих, а о ее проблемах.
Не глядя на Сьюзилу (потому что это, он чувствовал, было бы бестактно), он заговорил.
– Доктор Макфэйл говорил мне о том, что... о том, что случилось с вашим мужем.
Слова вонзились ей в сердце, как острый нож, но не были неожиданностью, это было правомерно и неизбежно.
– В ближайшую среду будет четыре месяца, – сказала она. И добавила задумчиво, после некоторого молчания: – Два человека, две отдельные личности – они становятся словно бы единым существом. И вдруг это существо рассекают надвое, притом одна половина остается жить и обязана жить.
– Обязана жить?
– По многим причинам – дети, я сама, природа вещей в целом. Но, надо сказать, – добавила она чуть улыбнувшись, и улыбка только подчеркнула грусть в ее глазах, – надо сказать, что осознание причин не уменьшает потрясения после ампутации, не уменьшает тяжесть последствий. Единственное, что способствовало – это управление Неизбежным, – то, о чем мы недавно говорили. Но даже это... – Сьюзила покачала головой, – У. Н. может помочь вам родить ребенка без боли. Но вынести муку утраты – нет. И конечно, так и должно быть. Несправедливо, если бы вы тут же заставили боль утихнуть; это было бы бесчеловечно.
– Бесчеловечно, – повторил Уилл, – бесчеловечно.
Всего одно слово, но сколько в нем заключалось!
– Ужасно, – сказал Уилл, – когда сознаешь, что сам виноват в смерти другого.
– Вы были женаты? – спросила она.
– В течение двенадцати лет. До прошлой весны...
– Она умерла?
– Она погибла в дорожном происшествии.
– В дорожном происшествии? При чем же тут вы?
– Несчастье произошло оттого... оттого, что я, не желая зла, совершил его. Тот день был решающим. Она была взволнована, рассеянна – от боли, и я отпустил ее – навстречу гибели.
– Вы любили ее?
Уилл поколебался, а затем медленно
– Был кто-то другой, о ком вы заботились больше?
– Да... и о ком следовало бы заботиться поменьше.
Уилл саркастически усмехнулся.
– В том и состояло зло, которое вы, не желая, сотворили?
– Да, творил до тех пор, пока не убил женщину, которую следовало любить, но я ее не любил. И я творил это зло даже после ее смерти – ненавидя себя за это, и ненавидя ту, которая заставляла меня это делать.
– Заставляла, обладая подходящим для этого телом?
Уилл кивнул, и наступило молчание.
– Знаете ли вы, каково чувствовать, – спросил он, – что все вокруг нереально, в том числе вы сами?
Сьюзила кивнула:
– Это случается, когда вы открываете, что все кругом – куда более реально, чем вам казалось. Это как зубчатая передача; среднее колесо непременно сцеплено с верхним.
– Или нижним, – заметил Уилл. – В случае со мной так оно и было. И даже не с нижним, а с противоположным по ходу. Впервые это случилось, когда я дожидался автобуса на Флит-стрит. Мимо меня тек тысячный поток людей; и каждый был не похож на другого, каждый был центром собственного мироздания. И вдруг солнце вышло из-за облака. Все засверкало яркими, чистыми красками; и неожиданно, с почти что слышным щелчком, люди превратились в червей.
– В червей?
– Вам приходилось видеть белых червей с черными головками, которые заводятся в гниющем мясе? Ничего, конечно же, не переменилось: лица людей были те же, и одежда та же. Но все они были червями. Не настоящими червями – но призраками червей, духами червей. Месяцами я жил в мире червей. Жил, работал, заказывал ленчи и обеды, и все это без малейшего интереса к тому, что я делаю. Без насмешки, без желаний; к тому же я стал проявлять полную неспособность, если сходился с молодой женщиной.
– И для вас это было неожиданностью?
– Разумеется, нет.
– Так зачем же вы...
Уилл беспомощно улыбнулся и пожал плечами:
– Мною руководил научный интерес. Я чувствовал себя энтомологом, изучающим сексуальную жизнь призрака-червя.
– После чего все показалось еще более нереальным?
– Да, еще более нереальным, – согласился он, – если такое может случиться.
– Но какова была исходная причина нашествия червей?
– Начнем с того, – ответил Уилл, – что я сын своих родителей. Сын пьяницы-задиры и христианской мученицы. Но, помимо того, что я сын своих родителей, – сказал Уилл, помедлив, – я племянник своей тетушки, тети Мэри.
– Какое отношение к этой истории имеет тетя Мэри?
– Она – единственная, кого я любил; мне было шестнадцать, когда она заболела раком. Ампутация правой груди, и через год – левой. И это после девяти месяцев рентгеновского облучения и тошноты. Затем рак перекинулся на печень, и это был конец. Я наблюдал это от начала до самой развязки. Так я, подростком, проходил непредвзятое обучение – да, именно непредвзятое.
– И что же вы узнали? – спросила Сьюзила.
– Чистейшую и Всеобщую бессмыслицу. И спустя несколько недель после курса о частной жизни последовал курс о жизни общества. Вторая мировая война. И за ней – беспрерывно обновляющийся курс Первой холодной войны. И все это время я пытался быть поэтом, понимая, что не имею для этого данных. После войны я стал журналистом, чтобы зарабатывать деньги. Я готов был голодать, если придется, но писать что-то приличное: хорошую прозу хотя бы, если уж невозможно писать стихи... Но я недооценил моих милых родителей. Ко времени своей кончины в сорок шестом отец успел избавиться от того капитала, которым владела наша семья, а когда моя матушка стала счастливой вдовой, ее скрючил артрит, и она стала нуждаться в материальной поддержке. Так я оказался на Флит-стрит, и весьма успешно начал новую карьеру, хотя это было связано с унижением.