Остров
Шрифт:
– Это папа. Папа хороший, хороший...
Виджайя, легонько похлопав малыша по коричневой спинке, выпрямился.
– Вы удивляетесь, – обратился он к Уиллу, – как нам удается сохранять дружественные отношения с местной фауной. Я покажу вам, в чем тут секрет.
Он поднял руку:
– Полли. Полли.
Птица осторожно переместилась с плеча на вытянутый указательный палец.
– Полли – хорошая птица. Полли – очень хорошая птица. – Виджайя поднес птицу поближе к малышу, чтобы тот чувствовал прикосновение гладких перышек. – Полли – хорошая птица, – повторил он, – хорошая птица.
Попугай
– Такая хорошая птица, – прошептала Шанта, – такая добрая.
– Доктор Эндрю позаимствовал эту идею, когда работал натуралистом на «Мелампусе», у одного из племен Северной Гвинеи. Люди культуры неолита, подобно христианам и буддистам, верили в любовь. Но, в отличие от нас, сумели претворить свою веру в жизнь. Путь этот – одно из счастливейших открытий. Поглаживайте ребенка, когда вы его кормите: это доставит ему двойное удовольствие. Потом, пока он сосет и его ласкают, познакомьте его с животным или человеком, к которому вам бы хотелось расположить его. Пусть и они прикоснутся к ребенку, пусть он почувствует их физическое тепло. В это же время повторяйте: «добрый», «хороший». Поначалу дитя поймет только интонацию вашего голоса. Позднее, научившись говорить, он усвоит значение слова. Пища плюс ласка плюс тепло плюс слово «хороший» равняется любовь. А любовь – это блаженство, это довольство.
– Чистейший Павлов.
– Павлов – во имя целей, дружбы, доверия, сочувствия. А у вас Павлов используется для промывки мозгов, для распространения водки, сигарет и патриотизма. Павлов на потребу диктаторам, генералам и магнатам.
Рыжая дворняжка, желая получить свою долю ласки, пыталась лизнуть все, что могла достать: руку Шанты, Виджайи, лапку попугая, спинку ребенка. Шанта подтащила собаку поближе и потерла младенца о его мягкую шерсть.
– А это собака, – проговорила она, – хорошая собака. Собака Тоби, хорошая собака Тоби...
– Можно и мне присоединиться? – со смехом спросил Уилл.
– Я хотела предложить, – ответила Шанта, – но боялась задеть ваше достоинство.
– Станьте на мое место, – сказал Виджайя. – А я пойду похлопочу о ленче.
Все еще держа попугая, он отправился на кухню. Уилл поднялся со стула и, наклонившись вперед, мягко потрепал крохотное плечико ребенка.
– А это дядя, – прошептала Шанта, – хороший дядя, сыночек. Добрый.
– Хотелось бы мне, чтобы это было правдой! – печально усмехнулся Уилл.
– Я уверена, что это правда. Хороший дядя, – повторила Шанта, вновь склонившись над ребенком, – добрый.
Уилл смотрел на ее блаженное, тихо улыбающееся лицо, чувствовал гладкость и тепло младенческой кожи. Ему тоже могли быть ведомы это понимание и доброта – если бы только его жизнь не сложилась так отвратительно. И потому никогда не считай ответом «да», даже если это так очевидно, как теперь. Он взглянул на все иным взглядом – и увидел карикатуру на изображение запрестольного образа Мемлинга. «Мадонна с младенцем, собакой, Павловым и случайным знакомым». И вдруг он понял, почему мистер Баху ненавидит этих людей. И почему он так желает – хотя и прикрывается, как и полагается, именем Бога, – уничтожить их.
– Добрый, – повторяла Шанта ребенку, – хороший, добрый.
Слишком уж они хорошие – в этом их вина.
– Хороший, добрый, – повторил он вслух. – А что будет, когда дитя вырастет и узнает, что на свете много дурного, а люди в большинстве своем – злые, злые, злые?
– Добро пробуждает добро, – ответила Шанта.
– Да, если человек – добр. Но если он жаден и властолюбив, или разочарован и полон горечи? Дружественное расположение будет воспринято им как слабость, как приглашение к безнаказанному попирательству и мести.
– Необходимо рискнуть, ведь кто-то должен положить начало. К счастью, никто из нас не бессмертен. Люди, которых жизнь озлобила или разочаровала, рано или поздно умирают. А возродившись, они могут благодаря новому окружению, начать сначала. Так случилось у нас, и так будет с вами.
– Да, такое может произойти, – согласился Уилл, – но при наличии водородных бомб, национализма, катастрофического роста населения вряд ли произойдет.
– Можно ли говорить наверняка, не попытавшись даже попробовать?
– Кто станет пробовать, пока мир таков, каков он теперь? А он будет таким, пока мы не попробуем изменить его к лучшему на ваш лад. Это возвращает меня к моему первоначальному вопросу. Что происходит, когда добрые, хорошие дети вдруг понимают, что даже на Пале есть много дурного?
– Мы стараемся сделать им прививку против подобных потрясений.
– Как? Причиняя им неприятности, пока они еще не выросли?
– Нет. Но заставляя увидеть реальность, давайте скажем так. Мы учим их любви и доверию, но изображаем для них мир таким, каков он есть, во всех аспектах. И потом, мы воспитываем в них чувство ответственности. Они должны понимать, что Пала – не Эдем и не Страна изобилия. Да, это довольно приятное место. Но чтобы оно сохранялось таковым, каждый должен работать и прилично себя вести. В конце концов, жизнь есть жизнь. И так повсюду. Даже здесь.
– А как насчет таких ее сторон, как змеи, от укуса которых сворачивается кровь? Я встретил их на полпути от пропасти. Вы тоже скажете: хорошие, хорошие. Однако они продолжают кусаться.
– Да, укусить они могут. Но часто ли они прибегают к своему уменью?
– Почему бы нет?
– Взгляните-ка вон туда, – предложила Шанта. Уилл обернулся и увидел, что в стене позади него находится ниша. В нише каменный Будда, в половину человеческого роста, сидит на витом цилиндрическом пьедестале, осененный плоским листом, переходящим за ним в широкий столб.
– Это уменьшенная копия, – продолжала она, – статуи Будды возле комплекса станции; вы видели эту скульптуру у пруда с лотосами.
– Великолепная скульптура, – отозвался Уилл. – И в улыбке сквозит намек на то, каким должно быть Блаженное Видение. Но при чем тут змеи?
– Взгляните пристальней.
Уилл всмотрелся еще раз.
– Не вижу ничего примечательного.
– Вглядитесь получше.
Напрягая глаза, Уилл с удивлением заметил нечто диковинное. То, что он принимал за причудливый орнамент на цилиндрическом пьедестале, оказалось огромной, свившейся в кольца змеей. А навес над сидящим Буддой оказался расправленным капюшоном огромной кобры с плоской головкой посредине.