Остров
Шрифт:
Время шло… Сознание Парсела померкло, он ничего не слышал, кроме своих хриплых вздохов. И вдруг он подумал: это рычу я сам. Он поднялся на ослабевших ногах, наклонился, вырвал нож из раны и отбросил его в сторону. Затем ему захотелось взглянуть в лицо Тими. Он положил руку ему на плечо. Оно показалось ему хрупким, как у женщины. Кожа была на ощупь гладкая и нежная. Он потянул, и Тими перевернулся на спину. Огромная дыра зияла у него во лбу. Из нее стекала тонкая струйка крови.
Опешив, Парсел с минуту глядел на него в полном недоумении. Потом понял все. Приклад ударил о камень, которым он защищал себе лицо, ружье выстрелило, и пуля пробила Тими голову — он убил себя сам из собственного ружья.
Шатаясь, Парсел вернулся к подстилке из листьев и сел. Под кровавой раной, зиявшей на лбу Тими, глаза его казались еще живыми. Их наполовину прикрывали густые черные ресницы, и зрачки блестели из-под век, как будто Тими искоса разглядывал Парсела. Голова и тонкая шея слегка склонились набок, что придавало его взгляду какую-то невеселую игривость. На лице у него не осталось и следа суровости, и его резко очерченные губы слегка раздвинула почти детская улыбка. Парсел еще раз обратил внимание на разрез его глаз. Они были очень хороши. Немного приподнятые к вискам, они напоминали глаза антилопы, а великолепные длинные ресницы с загнутыми кончиками придавали особую бархатистость и лукавство его взгляду. Просто необъяснимо, как могли эти глаза принимать такое жестокое выражение. Жизнь ушла из Тими и оставила в нем одну лишь нежность, которую при жизни он в себе заглушал.
Парсел встал, отвернулся, и его затопила волна стыда. С какой дикой жестокостью набросился он на это тело! Какое у него вырвалось звериное рычание! А ведь он вонзил нож в мертвеца. Просто непонятно, как он сразу не увидел, что Тими мертв. Но до появления Тими он так напряг свою волю, что перешел к действию мгновенно, слепо, механически. Это было нелепо и ужасно, он чувствовал себя как будто еще более виновным, чем если бы и вправду убил его. «Вот что такое убийство», — подумал он, и ужас стеснил ему сердце. Механический, бессмысленный поступок. Всю жизнь он находил опору в уважении к жизни. А когда наступила решающая минута, он бросился на врага, рыча, как дикий зверь! Он вонзил нож двумя руками, пьянея от своей победы, задыхаясь от радости.
Он почувствовал, что грудь у него намокла, и когда дотронулся до нее рукой, пальцы его стали темными и липкими. Он содрогнулся от отвращения. Потом направился к отверстию. Ноги Тими застряли в дыре. Парсел приподнял их и оттащил тело как можно дальше от своей постели. Голова Тими беспомощно болталась, подпрыгивая на камнях, а когда Парсел остановился, она медленно склонилась к левому плечу и застыла, прижавшись подбородком к ключице. Лицо Тими повернулось к постели из листьев, и теперь, подумалось Парселу, взгляд врага будет неотступно следить за ним, когда он ляжет. Он отпустил ноги Тими, минуту поколебался, затем стал к нему спиной. Он не решился взять Тими за голову и повернуть ее.
Парсел с трудом пролез в отверстие в стене, прыгнул на камень, но потерял равновесие и во весь рост растянулся в воде. Она была ледяная. У него перехватило дух. Перевернувшись на живот, он быстро обмыл себе грудь и встал. Зубы у него стучали.
Вернувшись в сводчатую пещеру, он стянул мокрые брюки, выжал их и разложил на камнях. Затылок у него болел, грудь сдавило, словно железным обручем, он весь дрожал с головы до ног. Но удивительное дело
— в то же время на лбу у него выступил холодный пот. Он попытался прыгать, но у него не гнулись ноги. Тогда он принялся похлопывать себя ладонями по груди и, наклоняясь вперед, бить себя по спине и бедрам. Но ему не удавалось выгнать из тела холод, он прозяб до мозга костей, видно, единственное спасение — это делать более энергичные движения. Он лег ничком на землю, как можно дальше от Тими, и начал подниматься и опускаться на вытянутых руках. Он продолжал это упражнение добрых две минуты, дрожа всеми членами. Наконец повалился без сил, тяжело дыша. Зубы его попрежнему выбивали дробь.
Никогда еще не испытывал он такого леденящего холода во всем теле, ему казалось, что он долго не выдержит и сойдет с ума. Тогда он принялся делать все упражнения, какие только знал, каким научился у Джонса, и, выполняя их, считал вслух, все громче и громче выкрикивая слова. Понемногу ему становилось не так холодно, и казалось, будто именно эти выкрики и согревают его. Передохнув, он снова начинал вопить. Парсел не узнавал собственного голоса: он стал чужим, пронзительным. Он приплясывал на месте, нагибался, выпрямлялся, подпрыгивал на носках и старался дышать ровнее, чтобы подольше хватило духу кричать. Он чувствовал, что скоро совсем выбьется из сил, но не смел остановиться.
На минуту он увидел себя со стороны: голый как червяк, он прыгает словно сумасшедший в темной пещере, возле трупа и издает нечеловеческие вопли. Какое нелепое зрелище!
На какие только муки не пойдет человек, цепляясь за жизнь! У него перехватило дыхание, и он остановился. И тотчас корни волос у него заледенели, из глубины тела поднялся пронизывающий холод и охватил его с ног до головы. Он снова принялся за свои упражнения. Казалось, он приговорен вечно делать эту идиотскую гимнастику. Он нагибался — выпрямлялся, нагибался — выпрямлялся… Под затененным лбом черные глаза Тими, странно блестевшие в темноте, безотрывно смотрели на него, а на губах застыла полуулыбка, как будто он с насмешкой следит за суетой живых.
— Адамо! — крикнул чей-то голос. — Что ты делаешь?
Он подскочил и резко обернулся. Большое черное лицо Омааты, заполнив почти все отверстие, пристально следило за его движениями, и в ее круглых мерцающих глазах отражалось глубокое недоумение.
— Я замерз! — закричал Парсел пронзительным голосом.
— Подожди, — сказала она.
Он недоверчиво посмотрел на нее. Просунув одно плечо, за ним другое, Омаата протолкнула свой могучий торс, сделала не сколько плавных движений, протискивая широкие бедра, сжимаясь и растягиваясь, как резиновая, и наконец пролезла сквозь отверстие. Потревоженный ею камень оторвался и покатился на землю.
— Дитятко мое! — закричала она, бросаясь к Парселу. — Да ты весь синий!
На этот раз он сам прижался к ней. Обхватив обеими руками ее широкий стан, он испытывал восхитительное ощущение, будто погружается в перину. Теплую, мягкую, глубокую! Большими мощными ладонями она принялась растирать ему спину сверху донизу, осыпая нежными словами. Она массировала его, шлепала, щипала, и хотя ему было больно, он с наслаждением подчинялся ей, ибо чувствовал, как с каждым ее прикосновением в него вливается жизнь: сначала оживает кожа, потом мускулы, плоть, все спрятанные в теле закоченевшие органы. Как восхитительно, когда тебе тепло; ему казалось, что он почти забыл привычное ощущение гибкости, блаженной легкости, расширенных пор… «Омаата!» — вполголоса сказал он. «Сыночек мой!.. Сыночек мой!» Парсел слышал, как ее грудной голос отдается под сводами, словно гул подземного потока. Даже ее голос согревает! Она взяла его за плечи, перевернула и принялась растирать ему грудь, живот, бедра. Какие у нее добрые руки! Большие, сильные и в то же время нежные; они месили его, словно тесто, хватали кожу, отпускали ее, тискали, разминали пальцами. Погрузив спину в ванну из теплой плоти, Парсел чувствовал, как грудь его расширяется, раскрываясь, будто цветок; он глубоко дышал, его сердце билось ровнее, он вновь ощущал свои мускулы.
Она снова повернула его.
— Сынок, — ворковала она низким голосом, — ты все еще бледный. Ауэ! Где же твои красные щеки, мой петушок?
Отодвинув его от себя, она принялась осыпать его легкими шлепками.
— Ты меня убьешь! — закричал он.
Он наклонился, проскользнул у нее между руками и снова прижался к ней. «Мой сыночек», — растроганно сказала она и вдруг расхохоталась.
— До чего же ты напугал меня своим криком! Человек! Я чуть не удрала! Я подумала, это тупапау! К счастью, я разобрала, что это слова перитани.