Остров
Шрифт:
Маклеод поднял руку, требуя тишины. В этой позе ожидания, с поднятой рукой, с поджатыми по — портновски ногами, в какой — то жреческой, каменной неподвижности он при свете факелов походил на шамана, совершающего свой колдовской обряд. Позади в полумраке угадывалась высокая темная стена зелени и корни — колонны, поддерживавшие свод.
— Уважаемые, — начал он, — вот какую я предлагаю принять процедуру. Смэдж, а он у нас грамотный, написал наши имена на бумажках. А Парсела я попрошу проверить, не пропустил ли он кого-нибудь. После проверки свернем бумажки, бросим их в треуголку Барта, и самый молодой — а самый молодой здесь Джонс — будет тащить жребий. Тот, чье имя попадется, заявит «Хочу Фаину, или Раху, или Итиоту…» Если возражений не последует, значит она его. А если кто из парней скажет: «Возражаю», тогда будем голосовать, и большинство голосов решит, кому достанется девица…
Парсел вскочил и гневно произнес:
— Я не согласен на такую процедуру. Это просто неслыханно! Это значит не считаться с желанием женщин.
Маклеод презрительно фыркнул.
— Разрази меня гром, но такого возражения я уж никак не ждал, — проговорил он, искоса глянув на Парсела. — А еще говорят, что вы знаете этих черных. Да любой индианке все равно, тот ли с ней мужчина или другой. Слава богу, насмотрелись на «Блоссоме»…
Раздался смех, но Парсел колко возразил:
— То, что вы говорите о поведении таитянок на «Блоссоме» с таким же успехом можно применить к большинству подданных его величества, пользующихся всеобщим уважением. Не одни только таитянки переменчивы.
— Тоже сравнили! — высокомерно бросил Маклеод.
— Не понимаю, почему бы не сравнить! — отозвался Парсел. — Я действительно не понимаю, почему вы требуете от женщин добродетелей, которые сами попираете на каждом шагу Впрочем, это неважно. Вопрос не в этом. Если вы говорите: «Нужен порядок», я с вами вполне согласен. Но я не соглашусь с вами, если вы намереваетесь решать дело, не спрашивая женщин. Это уже не порядок, Маклеод, это насилие.
— Называйте как угодно, мне от этого ни тепло, ни холодно, — презрительно огрызнулся Маклеод. — У меня, представьте себе, есть мое скромное мнение о браке, даже, к слову сказать, оно не только мое. Вообразите, что я вернулся в мой родной Хайленд, вместо того чтобы торчать здесь, и что мне там приглянулась девица, так вот, да было бы вам известно, я пойду к ее старику и скажу ему: «Мистер, я, мол, такой-то и такой-то, не отдадите ли вы за меня вашу дочь?» И если я со стариком ударю по рукам, то неужто еще спрашивать согласия милашки? Конечно, нет, мистер! Да и ей вроде нечего нос воротить! В конце концов, — добавил он с ядовитой усмешкой, — скроен я так же, как и другие, вот разве кости у меня немножко погромыхивают, когда я сажусь, но не беспокойтесь, я уж постараюсь выбрать девицу пожирнее, чтобы себе бока не отшибить. Раздался громкий смех. Когда матросы успокоились, Маклеод продолжал:
— Вот как бы все произошло в нашем Хайленде, Парсел, и я не вижу, с какой это стати я должен бухаться на колени перед чертовой негритянкой и выполнять ее капризы лишь потому, что я принужден жить на этом проклятом острове среди Тихого океана.
— Речь идет не о том, чтобы выполнять ее капризы, — ответил Парсел, раздосадованный иезуитским выступлением Маклеода, — а о том, чтобы получить ее согласие на брак.
Старик Джонсон поднял руку, как бы прося слова, беспокойно поглядел на кончик своего толстого носа и проговорил надтреснутым голосом:
— С вашего разрешения, лейт…
Он робко, как нашкодивший пес, поглядел на Маклеода и поспешно поправился:
— С вашего разрешения, Парсел. Предположим, я говорю: «Хочу Ороа», а Ороа не хочет. Я говорю: «Хочу Таиату», а Таиата не хочет. Короче, называю всех подряд, и ни одна не хочет. Он испуганно вскинул на Парсела глаза.
— Значит, так я без жены и останусь?
— Поверьте мне, — сказал Парсел, — лучше вообще не иметь жены, чем взять себе жену без ее согласия.
— Ну, это как сказать, как сказать! — Джонсон с сомнением покачал головой и потрогал прыщи, алевшие сквозь щетину бороды. — Если женщина плохая, так уж все у нее плохо и снаружи и внутри! Но если хорошая, так это же, господи Иисусе, чистый мед!
Снова раздался смех. Джонсон замолк, бросил испуганный и изумленный взгляд на матросов и добавил:
— Это так говорится.
— Что говорится-то? — насмешливо спросил Смэдж.
Маклеод толкнул его в грудь своим костлявым локтем.
— Дай ему досказать. Вечно ты его дразнишь.
Джонсон бросил на шотландца признательный взгляд, и Парсел вдруг понял игру Смэджа и Маклеода: первый издевается над стариком, а второй его «защищает». А Джонсон то ли со страху, то ли из благодарности еще преданнее служит им.
— Это так говорится, — повторил Джонсон, осмелев после вмешательства Маклеода.
Он выпрямился, постарался придать себе важную осанку и, не замечая смехотворности своих жестов, проговорил властным тоном, будто привык, что его слова выслушиваются в уважительном молчании:
— Вот когда вы говорили, Парсел, я сидел тут и думал. Вот про это самое согласие. Так вот насчет согласия… Я — против. Нет и нет. Согласие совсем не то, — что вы думаете, Парсел. Возьмите, к примеру, миссис Джонсон. Она — то охотно согласилась, а легче мне от этого не было.
Кто — то хихикнул, но Маклеод громко спросил:
— Кто еще просит слова? Все молчали, и Маклеод по очереди оглядел присутствующих:
— Если никто не просит слова, предлагаю начать голосование. Кто за то, чтобы спрашивать у негритянок согласия?
— Лучше спросите, кто против, — посоветовал Парсел. Взглянув на него исподлобья, Маклеод пожал костлявыми плечами и проговорил:
— Кто против того, чтобы спрашивать у негритянок согласия?
И первым поднял руку. Хант немедленно последовал его примеру. Затем подняли руку Смэдж, Уайт и Джонсон.
— Пять голосов из восьми, — сказал Маклеод нарочито равнодушным тоном. — Предложение Парсела отвергается.
В наступившей тишине послышался голос Парсела:
— Хант не боится, что Омаата откажется от него. Почему же он тогда голосует с вами?
— Спросите его самого, — сухо бросил Маклеод.
Парсел пристально поглядел на говорившего, но не добавил ни слова.
— Смэдж, — скомандовал Маклеод, — передай треуголку Парселу.
Смэдж поднялся, пересек свободное пространство между факелами и протянул Парселу треуголку. После смерти Барта матросы разделили между собой — его имущество, и треуголка досталась Смэджу. Она была явно велика новому владельцу, и Смэдж даже не мечтал появляться в ней на людях, но сохранил ее как военный трофей, повесил на стену хижины и адресовал ей потоки проклятий и брани всякий раз, когда ему вспоминались зверства Барта и собственная трусость.
Пока Парсел вынимал не торопясь из треуголки бумажку за бумажкой и, поднося поближе к факелу, читал написанные на них имена, пока он складывал бумажки квадратиком, напряжение поослабло и вновь завязались разговоры. Таитяне, до тех пор стоявшие за спиной Ханта, сели и все так же, не повышая голоса, живо комментировали происходящее. Омаата подошла к мужчинам, и Парсел услышал, что они спрашивают ее о порядке голосования. Хант, уставив куда — то вдаль бесцветные глазки, мурлыкал что — то себе под нос. Как ни старался он следить за дебатами, смысл их от него ускользал. И сейчас, когда все замолчали, гигант отдыхал Душой. Положив свои огромные лапы на столь же непомерно широкие ляжки, он время от времени взглядывал на Омаату и терпеливо ждал, когда она подсядет к нему.