Остров
Шрифт:
— И этот путь — ждать!
— Чего ждать? — резко спросил Парсел.
— Ждать, когда матросам наскучат капризы Маклеода и они придут сюда ко мне, в мою хижину за советом и приказаниями, — пояснил Мэсон тоном непоколебимой уверенности.
У Парсела даже руки опустились. Мэсон живет в своем особом мире, мире школьных прописей. Он твердо верит, что в один прекрасный день матросы постучатся у дверей его хижины, смущенно стянут с головы бескозырки, почешут затылок и попросят, робко потупив глаза: «Не откажите, капитан, снова взять в свои руки руль…»
— Есть у вас еще какие — нибудь предложения? — холодно осведомился Мэсон.
Парсел вскинул голову и посмотрел на капитана. Мэсон стоял перед ним, выпятив грудь, расправив плечи, массивный, грузный; его четырехугольный череп прочно сидит на дубленой, как у всех моряков, шее — восемьдесят килограммов храбрости, навигационного опыта, упрямства и предрассудков,
— Других предложений у меня нет, — ответил Парсел.
— В таком случае я вас сейчас выпущу.
Мэсон взял ружье, отомкнул все замки и пропустил его вперед. Парсел вышел, капитан поспешно выставил дуло ружья в открытую дверь. Оба не произнесли ни слова.
Дверь со стуком захлопнулась, и Парсел услышал щелканье засова.
Он прошел по крохотному садику, всего пять шагов в длину, и взялся рукой за щеколду. И вдруг его осенило: палисадник Мэсона был точно такого же размера, как капитанский мостик на «Блоссоме»!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Женщинам пришлось ждать еще долгую неделю, прежде чем были настланы все крыши. Когда наступила самая ответственная пора, Маклеод, в качестве профессионального плотника, решил никого не допускать к стройке, он собственноручно, не торопясь и тщательно прикреплял к стропилам сплетенные из пальмовых веток маты. Усердие это оказалось к общей выгоде — временами на поселок налетал норд-ост, прорывавшийся даже сквозь заслон зелени, укрывавшей домики от морских ветров.
Только третьего декабря, проработав целый день под палящим солнцем, Маклеод объявил, что все готово. В полдень британцы сошлись в центре поселка и после короткого совещания решили, что нынче в девять часов вечера состоится собрание, где они договорятся о разделе женщин. Парсел перевел это решение таитянкам, и под навесом, где ютились женщины, сразу же началось лихорадочное волнение. Нынче вечером для каждой должны были благополучно или, напротив, несчастливо окончиться три месяца, в течение которых строилось столько планов и плелось столько интриг.
Собрание — то самое, что постановило сжечь «Блоссом» и одновременно судило Масона за покушение на убийство, — возникло стихийно, и так же случайно ареной действия оказался обрывистый берег. Но сейчас, когда можно было заблаговременно выбрать место общей встречи, выбор единодушно пал на баньян. Правда, зеленый гигант стоял поодаль от поселка, на верхнем плато, и, чтобы добраться до него, приходилось карабкаться по крутой тропинке, соединявшей нижнее плато с верхним. Но сюда тянулись матросские сердца. Как раз под этим баньяном в первый раз тайком сошлись матросы и единогласно решили не величать больше Мэсона капитаном, а Парсела — лейтенантом. Хотя на голосование был поставлен, казалось бы, частный вопрос, именно тогда матросы впервые почувствовали себя свободными от рабства корабельной службы.
В центре поселка воздвигли нечто вроде вышки с навесом, который защищал он непогоды колокол, доставленный с «Блоссома», а главное — огромные часы, украшавшие некогда каюткомпанию. Каждый, таким образом, мог узнать время, а в случае необходимости ударить в набат и созвать поселенцев. После ужина все женщины, за исключением Ивоа, собрались возле вышки и, не отрываясь, глядели, как судорожно и резко перепрыгивает большая стрелка с одного деления на другое. Но так как ни одна из них не умела узнавать время, это напряженное созерцание циферблата вряд ли имело смысл, и Парсел, заметив издалека за деревьями группу таитянок, пошел сказать им, что они собрались слишком рано.
Женщины расхохотались. Ну и что же, они подождут, им приятно ждать! Громко смеясь, они окружили Парсела. Не знает ли Адамо, кто из перитани выберет Ороа? А Итиоту? А Тумату? А Ваа? Парсел шутливо заткнул себе уши, что вызвало новый взрыв смеха. Со всех сторон на него смотрели огромные черные глаза, на бронзовых лицах сверкала белоснежная полоска зубов. И такие же белые цветы тиаре украшали их роскошные волосы, черными волнами падавшие до бедер. Парсел дружески глядел на женщин. Толстые, добродушные рты наивно улыбались, открывая белые, крупные, как у людоедок, зубы, и смех, ясный, жемчужный, певучий, становился все громче. Говорили они все разом: «Э, Адамо, э! Выберет ли себе Адамо еще одну жену, кроме Ивоа?» — «Ни за что!» — энергично отнекивался Парсел. И сразу же послышалась неумеренная хвала по его адресу: «Адамо, до чего же он нежный! До чего же верный! Лучший танэ на всем острове!» «Сыночек мой!» — проворковала Омаата, врезаясь в толпу женщин. И она с такой силой прижала Парсела к своей груди, что тот даже охнул. Женщины покатились со смеху: «Да ты его сломаешь, Омаата!» Великанша чуть разжала объятия, но не отпустила своего пленника. Ее огромные черные глаза увлажнила слеза умиления, мускулистой бронзовой рукой она провела по белокурым волосам Парсела. «Сыночек мой, сыночек, сыночек!» Парсел уже не пытался сопротивляться. Чувствуя на своих плечах руки великанши, он стоял, уткнувшись лицом в ее могучую обнаженную грудь, задыхался, краснел, умилялся и слышал, как где — то в недрах естества Омааты зарождается ее голос, рокоча, словно водопад. А над головой Парсела двумя озерами нежности лучились глаза Омааты.
Мало — помалу волнение его передалось женщинам, смех утих. Они толпились вокруг Парсела и, растроганные, старались коснуться его спины кончиками пальцев.
— Какой Адамо беленький, какой чистенький, какой нежный. Наш брат Адамо, наш маленький братец Адамо! Наш хорошенький братец Адамо!
Наконец Омаата освободила своего пленника.
— Я вас предупредил, — произнес Парсел, еще не отдышавшись, красный, растрепанный, — у вас достаточно времени, успеете еще сходить на берег искупаться.
Нет, нет, они будут ждать. «До свидания, Адамо! До свидания, братец! До свидания, сыночек!»
И тут огромная стрелка часов вдруг решительно и судорожно прыснула вперед и остановилась, еле заметно дрогнув, словно сознательно обуздывая свой порыв. Послышался смех, восклицания.
— Да нет, мы успеем. Ведь сказал же Адамо, что у нас достаточно времени.
— Ауэ! Я успею причесаться, — воскликнула Итиа.
В восемь тридцать пять на Норд-ост-стрит появился Уайт, пересек площадь и подошел к вышке. При виде его женщины замолчали и посторонились, давая ему дорогу. Неслышная походка Метиса, его желтая кожа, агатовые узкие глаза под тяжелыми веками — все это производило на них впечатление. Они очень уважали Уайта. Он всегда такой вежливый с ними. Уайт прошел через толпу, приветствуя женщин легким поклоном, и, повернувшись к ним спиной, а рукой опершись о стойку вышки, остановился. Нахмурив брови, он посмотрел вдаль, как бы желая убедиться, что одновременно с движением стрелки приближается ночь. Он тоже пришел раньше времени и простоял неподвижно все в той же позе добрых пять минут. Только раз он оглянулся и непроницаемым взглядом обежал группу женщин, лишь на одно мгновение задержавшись на лице Итии. Когда большая стрелка показала без двадцати девять, он с какой-то даже торжественностью взялся за веревку колокола и раскачивал ее несколько секунд, пока не загудел набат, гулко и размеренно.
Парсел и Ивоа вышли из дома с небольшим запозданием. Первое, что им бросилось в глаза, было пламя двух факелов, плясавшее вдоль Баньян
— Лейн, а чуть подальше они разглядели в освещенной роще силуэты островитян, шагавших длинной цепочкой. Слышался смех, обрывки песен, восклицания на таитянском языке. Погода стояла теплая, и все британцы, за исключением одного лишь Маклеода, не надели рубашек, так что Парсел сразу опознал своих соотечественников по более светлому оттенку кожи. Два факела — один несли впереди колонны, другой — в арьергарде — бросали слабый свет, и Парсел лишь по белой фуфайке различил Маклеода, шествовавшего впереди. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что длиннорукий тощий шотландец нацепил через плечо моток веревки и несет плотницкий молоток и два колышка. Рядом с ним виднелась щуплая фигурка Смэджа. На ходу Смэдж размахивал офицерской треуголкой. Оба молчали. Парсел пристроился к процессии но они сделали вид, будто не замечают его. Однако через минуту Смэдж оглянулся и пристально взглянул на Ивоа.