Остров
Шрифт:
Они помолчали.
— А как надо смотреть на людей? — спросил наконец Уилл. — Взглядом Фрейда или Сезанна, Пруста или Будды?
Миссис Нараян рассмеялась.
— Как вы смотрите на меня?
— Прежде всего как социолог, — ответил Уилл. — Я смотрю на вас как на представительницу незнакомой культуры. Но я не чужд того, чтобы воспринимать вас целостно. Например, я заметил, что на склоне лет — надеюсь, вы не обидитесь — вы продолжаете оставаться замечательным человеком. Во всех отношениях: эстетически, интеллектуально, эмоционально, духовно, что бы эти слова ни значили. Если уж я побуждаю себя быть восприимчивым, слова эти полны для меня самого важного смысла. Но если я не желаю быть восприимчивым, эти слова для меня — в каком бы порядке я их
Уилл усмехнулся сдержанным смешком гиены.
— Да, — согласилась миссис Нараян, — каждый, если захочет, может дурно отзываться даже о самых прекрасных впечатлениях. Вопрос в том, на какой основе осуществляется выбор. Отчего человек не желает выслушать обе стороны и привести их к согласию? Связанный привычкой к анализу создатель концепций и чуткий, пассивный вбиратель впечатлений — ни один из них не обладает непогрешимым методом, но сотрудничество их необычайно плодотворно.
— Насколько действенно ваше обучение восприятию? — поинтересовался Уилл.
— Существуют различные степени восприимчивости, — ответила миссис Нараян. — Для усвоения естественных наук, например, ее требуется совсем немного. Занятия естествознанием начинаются с наблюдений, но наблюдения эти избирательны. Вы смотрите на мир сквозь сетку искусственных концепций. Во взгляде, который дает мокша-препарат, концепции отсутствуют. Вы не отбираете и не классифицируете свой опыт, но принимаете его. Как в стихотворении Вордсворта: «Приноси с собой сердце, которое наблюдает и принимает». На уроках «построения моста» детям все еще приходится отбирать материал и строить концепции, но не в той мере, как на предыдущих занятиях. Дети не превращаются вдруг в маленьких татхагат. Они не приходят еще к тому чистейшему восприятию, которое дает мокша-препарат. До этого еще далеко. Но они учатся спокойному отношению к наименованиям и понятиям. Какое-то время они принимают больше, чем отдают.
— И что вы велите им делать с тем, что они принимают?
— Мы попросту просим их, — с улыбкой ответила миссис Нараян, — попытаться осуществить невозможное. Детям предлагают перевести их опыт в слова. В качестве простой, не стиснутой концепциями данности, что представляют собой этот цветок, эта препарированная лягушка, звезда на том конце телескопа? Что они значат? Какие пробуждают мысли, чувства, мечты, воспоминания? Попытайтесь изложить это на бумаге. Конечно, вполне это у вас не получится: но все равно попытайтесь. Это поможет вам понять разницу между словами и поступками, между знанием о вещах и знанием вещей. А когда вы кончите писать, — говорим мы детям, — взгляните снова на цветок, а затем на две-три минуты закройте глаза. А потом нарисуйте, что вы увидели с закрытыми глазами. Нарисуйте, что бы это ни было, пусть даже очень непохожее. Нарисуйте то, что увидели — или не увидели, нарисуйте и, если хотите, раскрасьте красками или мелками. А потом, немного отдохнув, сравните ваш первый рисунок со вторым; сравните ваше научное описание цветка с тем, что вы написали, представляя, будто никогда ничего не знали о цветах и этот цветок явился вдруг неожиданно из голубизны, как разрешение заглянуть в некую тайну. Сравните свои рисунки и записи с рисунками и записями других девочек и мальчиков в классе; вы увидите, как схожи между собой аналитические описания и иллюстрации к ним; тогда как прочие записи и рисунки сильно отличаются друг от друга. Как все это соотносится с тем, что вы узнаете в школе, дома, в лесу, в храме? «Мосты» необходимо наводить во всех направлениях. Начинаешь с ботаники или других предметов школьного курса — и вдруг оказываешься на другом конце «моста», размышляя о природе языка или разных видах опыта, о метафизике или образе жизни, об аналитическом знании или мудрости Иного Берега.
— Но как же, — удивился Уилл, — научить всему этому учителей, которые, в свою очередь, учат детей «строить мосты»?
— Учителей мы стали обучать сто с лишним лет назад, — ответила миссис Нараян. — Классы набирались из юношей и девушек, обученных в паланезийской традиции: хорошие манеры, агрикультура, искусства и ремесла, да еще заимствованная из фольклора медицина, психология и биология по бабушкиным сказкам и вера в магию. Ни науки, ни истории, никакого знания о внешнем мире. Но все эти будущие учителя были ревностными буддистами; большинство из них имели навыки в медитации; и конечно же, все читали или слышали о философии махаяны. Это значит, что в области метафизики и психологии они были подготовлены более основательно и реалистически, чем учителя в вашей части света. Доктор Эндрю — ученый, отрицающий догмы гуманист, — вдруг открыл для себя ценность чистой и практической махаяны. Друг его раджа, тантрический буддист, постиг, в свою очередь, ценность чистой и прикладной науки. Оба, следовательно, осознали, что учителю, который будет обучать детей гуманности в приспособленном для существования полнокровных человеческих личностей обществе, необходимо усвоить лучшее от обоих миров.
— Как же восприняли это будущие учителя? Не противились ли они новому учению?
Миссис Нараян покачала головой:
— Нет, потому что никто не посягал на их ценности. Буддизм воспринимался с уважением. Требовалось отбросить лишь бабушкины сказки. Взамен юноши и девушки познакомились с куда более интересными фактами и теориями. И с этими замечательными познаниями, полученными из западного мира — мира знаний, силы и прогресса, — сочетались теперь, и в какой-то мере подчинялись им, теории буддизма и факты прикладной психологии и метафизики. И в этой программе, вобравшей в себя лучшее от обоих миров, не было ничего, что могло бы оскорбить самых религиозно настроенных граждан.
— Интересно, как поведут себя наши будущие учителя, — помолчав, сказал Уилл, — сумеют ли они когда-нибудь все это освоить? Окажутся ли способны воспринять то лучшее, что дают оба мира?
— Почему бы и нет? Им не придется отказываться от того, что они почитают для себя важным. Нехристиане пусть продолжают размышлять над проблемами человеческими, а христиане — чтить Бога. Ничего не изменится, только Бог будет мыслиться имманентно, а человек — трансцендентно.
— И вы думаете, им легко будет принять эту перемену? — Уилл рассмеялся. — Вы оптимистка.
— Да, оптимистка, — сказала миссис Нараян, — по той простой причине, что, если подходить к решению трудностей разумно, реалистически, результаты вполне могут оказаться хорошими. Наш остров вселяет оптимизм. А теперь пойдемте, заглянем в танцевальный класс.
Они пересекли тенистый внутренний двор и, толкнув вращающуюся дверь, услышали мерное биение барабана и визг дудки, вновь и вновь повторявшей мелодию из пяти звуков, смутно напомнившую Уиллу шотландские напевы.
— Это что, запись? — поинтересовался Уилл.
— Японский магнитофон, — кратко ответила миссис Нараян. Она открыла дверь, ведшую в просторный зал, где двое молодых бородачей и на удивление проворная немолодая дама в черном сатиновом трико учили около двадцати мальчиков и девочек быстрому танцу.
— Что это? — спросил Уилл. — Развлечение или урок?
— И то, и другое, а также прикладная этика. Вроде дыхательных упражнений, о которых мы недавно говорили, но гораздо эффективней.
— Затопчи его, затопчи! — пели дети в унисон, и их маленькие, обутые в сандалии ножки топали по полу. — Затопчи! — Последний яростный притоп, и дети, быстро снуя взад-вперед и крутясь, перешли к следующей части танца.
— Это «Танец ракшасы».
— Ракшасы? — переспросил Уилл. — Что это такое?
— Ракшаса — это такой демон, огромный и безобразный. Воплощение всех дурных человеческих чувств. «Танец ракшасы» — это способ выпускать опасные клубы пара, поднимающиеся от кипящих в нас гнева и обиды.
— Топчите сильней, — воскликнула юркая пожилая дама, яростно топая ногой. — Сильней, сильней!
— Что важней с точки зрения морали и благоразумия — вакхические оргии или «Республика»? «Никомахова этика» или пляски корибантов?