Остров

Васильев Михаил Иванович

Ослабевший мозг вдруг стал неспособен осознавать усложнившийся мир. Осталось только идти по каким-то непонятным фантастическим кочкам, грязи, лужам на чужих ногах в странных незнакомых сапогах — прохарях.

Очнувшись в бараке, он понял, что не сможет встать утром. Ночью с ужасом ждал побудки, удара в рельс, когда кто-то попытается поднять его. Тогда нужно доказывать, что он заболел, что это энцефалит, А подняться было невозможно. Той ночью, уткнувшись лицом в подушку, он еле поднял голову, чтобы не задохнуться, Еще через день сумел перевернуться на другой бок. Периоды бешеной дрожи утомляли, будто тяжелая работа. Лежа под тонким казенным одеялом, он ощущал как мало осталось в нем жизни. Он и не знал, что бывает такая слабость. Слабость, иногда достигающая какого-то края, почти уровня блаженства, когда отходит озноб и тело будто заполняется горячей водой. Тогда он ощущает блаженное фальшивое тепло, наконец-то согреваясь в нем. И такое же по уровню блаженства чувство жалости к себе. Украденное для тела удовольствие, которому можно предаваться, не опасаясь разоблачения. Кто-то, не сознавая, по оплошности, предоставил условия.

Мамонт взошел на холм и замер. Бессознательно собравшийся войти в лес, он остановился, ошеломленный грандиозной панорамой побоища деревьев. Леса перед ним не было. Неожиданно оголилась длинная перспектива, насколько охватывал глаз, все лежали вкривь и вкось поваленные деревья. Где-то там, далеко-далеко, шевелилась маленькая фигурка Аркадия, отсюда почти незаметная. Отчетливо доносилось только завывание бензопилы.

"Во, размахнулся, мудила!"

"Дача" Аркадия напоминала домик какого-нибудь Наф-Нафа из сказки. Длинный, уходящий в бурелом, сарай под тростниковой крышей. Кривые стены сложены из плоских камней, кое-где скрепленных известью.

Внутри сразу оглушил мощный спиртовой запах большой массы кофе. Мешки с кофе лежали вдоль стены и уходили вдаль, во тьму.

Под ногами лежал толстый слой свежих щепок и стружек, Мамонт осторожно двинулся в темноту. Пространство, не занятое мешками, густо заполняло какое-то железо, банки с солидолом и краской, кувалды, лопаты, мотыги. Дорогу перегородил, заваленный всяким хламом, верстак. Среди железяк — серая шкурка с коротким хвостом. Мамонт осторожно погладил благородный, мягкий и гладкий мех. Свет из окна освещал, грубо сколоченный из досок, обеденный стол, уставленный грязной посудой, — единственной здесь приметой жилья. Мамонт поднес к глазам чашку хрупкого китайского фарфора, неизвестно как попавшую в подобное жилище. Сзади, В дверях, вдруг возникла керосиновая лампа, красный свет проник сквозь тонкий фарфор: "Я на зов явился. Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан."

— Пришел, бугор?.. Давно ждешь?

— В газете меня недавно губернатором назвали. Можешь без титулов.

— Да ты эту кружку поставь пока, сейчас налью, — Аркадий с головой ушел куда-то под верстак. — Бутылку запрятал так, что сам не найду. Ханыги кругом… На тот бункер, что ты отдал, тоже замок надо повесить…

— Да не суетись ты, — Мамонт поставил чашку.

Вверху кто-то завозился, на голову посыпалась древесная труха. Мамонт перехватил лампу, поднял ее вверх. На пальмовой балке сидела небольшая толстая обезьяна в полосатой майке, внимательно смотрела на него.

— Ленинианой Псоевной ее назвал, — пояснил Яков. Из-под верстака высунулась его красная ухмыляющаяся рожа. — Жену мою бывшую так зовут, очень на нее похожая.

Обезьяна, сидящая наверху, тоже с готовностью весело оскалилась, обнажая бледные десны, заверещала, завертелась, шлепая ладонями о дерево.

— Это тебе не рисовый самогон. Будь здоров!.. Ну вот… а ты говорил, говно.

Мамонт нашел стакан, с готовностью вытряхнул из него какие-то гайки и мелкие гвоздики. Он искоса наблюдал за Аркадием: не имея шеи, тот не мог пригнуться к стакану и опрокидывал в себя ром, откидываясь назад всем туловищем.

— Я всякую скотину люблю, — От жующего чеснок Аркадия распространялся аммиачный запах. — Если уж не повезло скажем, ей, — Яков мотнул головой вверх. — Если не повезло Псоевне родиться человеком, то это не ее вина.

— Я тоже зверей уважаю, — сказал Мамонт. — А людей нет. Не люблю. Противный народец.

— Раньше пчеловодством увлекался. Принцип пчеловодства, он, — в наебываньи пчелы. Пчеле человек вообще не нужен, а он лезет, чтоб урвать чужое… Пользуясь их неграмотностью. Много пчел было у меня.

— А Кент говорил, что крысу дрессировал.

— Врет!

— Вот договориться бы всем и не плодиться больше. Пускай одни звери на свете живут. Они правильнее нас.

— Бабы не позволят.

— Бабы, да!..

— Видишь какую пушнину тут рядом разводят — вот с материка привез, — Аркадий хвастливо тряхнул серой шкуркой. — Шиншилла, понял, американские артистки носят. Страшно дорогая… Надо заняться. Ты наливай!..

Яков запихал в рот горсть арахиса:

— И закусывай! Это орех такой чудной. Он у них в земле растет. Укуси вот батат- это картошка местная. Ананас жри. Странная какая-то это земля, непривычная.

— Заграница! — Мамонт забыл, что не доверяет неряшливым людям, подозревая в них опасную грубость души.

— Чего только нет! И достается легко… Даже стыдно, — Яков дробил арахис разноцветными металлическими зубами. — Лишь бы сорняк не заглушил. Ведь дуром все прет.

Обезьяна с тревожным вниманием наблюдала сверху за жующими людьми.

— Только хлопок не сажай, — предупредил Мамонт. — Он долго на одном месте не растет. И вообще, хлопок — роковая культура. Обязательно губит те державы, где произрастает.

— Я, Мамонт, землю понимаю. Раньше ведь я председателем работал. Неоглядные поля родины. Государственные закрома. Все мы председатели — катись к ебеной матери. Старался, бился, из людей тоже соки давил. И все прахом. В заключении золото мыл. Мыл, мыл. Сколько золота через эти руки прошло. Вышел голый. Как сокол, даже хуже. В общаге жил, в Доме Моряка. Уже спился почти, хорошо, что Белоу вытащил. Повезло!.. Теперь уж я из шкуры вылезу, но своего не упущу: жизнь себе устрою настоящую, стану, наконец, по-человечески жить.

— А сейчас ты не по-человечески живешь? — Мамонт разлил ром по стаканам. — У синего моря сидишь, сладкой шишкой закусываешь. Считай, коммунизм. Ты свободен, Хрущев, делай, что хочешь, живи, как хочешь. Знаю я вашу деревенскую жизнь, насмотрелся: закопал-выкопал-сожрал, закопал-выкопал-скормил какому-нибудь скоту- зарезал-сожрал. Это и есть настоящая жизнь?.. Жрать-то хватает здесь? Жри! Зачем закапывать?

— Что же теперь дикарем в пещере жить? Говорят, раньше люди жили.

Мамонт со стыдом вспомнил о своей попытке жить в бомбоубежище.