Остров
Шрифт:
"А я знаю, почему я всегда был один! — подумал он вдруг. — Потому что я бедный. И там был никому не нужен и здесь… — Руки все еще дрожали: кто-то нагло отнял силы. — Был бы богатый… Ну и ладно, обойдусь. Теперь-то уж точно обойдусь… Все! Домой!
Мамонт шлепал и шлепал, бессильными почти, ластами своего велосипеда. Полоска материка сзади медленно становилась все тоньше. — "Домой!" — Из воды поднимался маленький холмик острова, потом появился лес, сейчас совсем темный в контрасте с белым песком.
"Вон она — моя хижина!" — Издалека он разглядел, чернеющую рядом, фигурку
"Это же он, гад, опять в моем барахле копается!"
Ближе, ближе. Вода возле берега становилась все светлее. Вот из хижины на четвереньках вышел еще один Пятница, поковылял в лес. Наконец, Мамонт рассмотрел и понял, что это обезьяны.
"Черные гиббоны или шимпанзе. Вот он, Пятница, негр-инвалид!"
Мамонт изо всех сил нажал на педали, неистово взбалтывая воду, пополз к берегу. Равнодушно наблюдая за ним, Пятница задумчиво жевал что-то, кажется, пластиковую коробочку с медом, ее Мамонт берег к неизвестно какому празднику. Вот внимательно оглядел ее, бросил. Потом, не обращая внимания на крики и угрозы Мамонта, повернулся лиловым задом и спокойно побрел в лес, опираясь на длинные передние лапы.
— Жри, жри, — устало пробормотал Мамонт и, будто сразу ослабев, остановился, лег грудью на руль. — У меня много. Приятного аппетита! Пейте кровь мою, гады!
Кажется, он объединил ублюдков с причала и этих обезьян. Немного успокоила нелепость собственных слов.
"Бананов тебе мало, скотина, мать твою. От тебя-то не дождешься…"
Совершенно бесполезная шахматная доска стояла в костре. Между, тщательно расставленными от праздности, фигурами пробирался густеющий дым.
"Здесь, на блаженном острове, ты должен купаться в водопаде, морду росой умывать, а ты целыми днями варишь всякое говно."
Он протянул, мерзнущие на сыром песке, ноги к камням очага. Противоестественно остро предчувствуя свое жалкое удовольствие, заглянул в жестянку с водой, стоящую в огне. Улитка не сварилась и даже еще шевелилась.
"Еще и душа не отлетела. Как говаривал Конфуций, кашу маслом не испортишь, особенно, если его нет… Если именно это называется "наслаждаться свободой?.."
Он опустил в жестянку, раскалившийся в огне, камень. Вода сразу закипела, брызгая горячими каплями. Сегодня день был сумрачный: тучи, ветер. Редко-редко падали сверху капли дождя. С ритмичным однообразием, неясно различимой угрозой, надвигался гул волн. Серые холмы с гипнотизирующим упорством катились и катились к нему, потом волна долго бежала по мелководью и, наконец, расплывалась и исчезала в песке у его ног. Монотонное шуршание воды о песок и редкое глухое буханье, удар волны, складывались в бесконечный повторяющийся ритм.
"Ну да, ямб… Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен, Многих людей города посетил и обычаи видел, Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь…"
Он закрыл глаза. Гудел ветер.
"Точно так же сидел и великий слепец, гражданин Гомер. Нищий, старый, в рваном хитоне, без копейки в кармане. Так вот сидел на берегу, слушал, тренькал на своей лире, сочинял о падении священного Илиона. Его-то, конечно, нет, и его, и его бараноголовых ахейцев. А океан все тот же,
Он дождался, когда шлепок воды у его ног поставил точку в конце строфы и открыл глаза. Вдалеке блуждало белое пятнышко — хаотично двигалось, боролось с ветром, какое-то судно. Все это мельком напомнило о его плавании через границу, о яхте Белоу…
"Вот и я, Мамонт, сейчас слышу то же, что и Гомер, и думаю, наверное, о том же самом. Будто обогнули время и сидим на берегу одного океана, рядом. Два гения."
Он написал пальцем на влажном твердом песке: "Мамонт и Гомер". Сидел, смотрел на эти слова. Море небрежно стерло написанное. Издалека послышалось странное: собачий лай.
"Опять! И это называется необитаемый остров? Кого еще принесло?" — Он бросил стремительный взгляд на разинутую ширинку — молния на ней давно сломалась.
Осторожно двинулся туда, на лай. За изгибом берега тявканье стало отчетливее, показалась подвижная белая точка. Точка мелькала вдоль окраины леса, облаивала кусты. Собака. Вот замерла и стремительно двинулась на него. Почему-то показалось, что тявканье стало дружелюбнее.
"Это же Большой Босс, — Небольшая белая собачка закружилась вокруг, дружественно рыча и вращая хвостом. — Ты откуда здесь взялся?"
Пес с восторгом подпрыгнул, норовя лизнуть в лицо.
"Привет, привет, старый друг! — Мамонт присел на корточки, фамильярно погрузил пальцы в длинную влажную шерсть, — Что, и хозяев своих привел?.. Теперь брюхо почесать? Где хозяева твои? Ищи, ну, давай!"
Собачка с довольным визгом елозила на спине, в грязи.
"Вот и следы, — Мамонт заметил борозды в песке, будто кто-то проходил здесь, волоча ноги. — Ну что ж, пойдем! Интересно, что на этот раз задумал владелец. Твой."
Большой Босс бежал впереди, потом исчезал в зарослях и опять появлялся сзади, галопом обгонял Мамонта, разгоняя сидящих на берегу чаек.
У своей хижины Мамонт опять увидел небольшую темную фигуру. Пятница, ссутулившись, стоял напротив хижины, тупо уставившись на нее. Ветер гнул пальмы над ним, пытался вывернуть, вырвать их из земли, будто зонтики из рук.
— Гляди, Большой Босс, вон там — шимпанзе, обезьяна! Чего молчишь? — Ближе Мамонт заметил во рту у шимпанзе тлеющую сигару. — Нет, это не обезьяна. Это же Белоу! Гость."
Низенький большеголовый Белоу. Оказывается, Мамонт забыл какой он маленький — почти карлик. Белоу зачем-то изменился, появились темные очки, рыжие усы.
— Это что, твой чум? — не поворачиваясь, видимо, вместо приветствия спросил он.
— Не толкай!
— И что — здесь и живешь? Как Жуль Верн какой-нибудь. Рассказал бы, как, вообще, дела.
— Да так. Живу до сих пор. Под наблюдением коллег — крабов-отшельников.
— Я слышал, что оставшиеся на необитаемом острове сходят с ума. Ты как, о кэй?
— Да нормально я, — неопределенно пожал плечом Мамонт.
— Ладно! Жестоко и неприлично было бы оставлять тебя одного. К тому же ты не один — жертва тоталитаризма.