Остров
Шрифт:
Рядом с кепкой стоял стакан с чаем в массивном подстаканнике.
"Пить хочется. И жрать," — Уловил напряженный взгляд директора, непонятное выражение, названия которому он не знал. Непонятно как, Мамонт почему-то понял, что впервые в жизни видит настоящего интеллигента.
— Как будто слабость — это зло, — Это вырвалось само собой, словно итог его сейчас размышлений.
— Ладно, некогда мне с тобой, — махнул рукой директор. — Ну, чего стоишь? Иди.
— Я больше не буду, — позорно произнес Мамонт, пятясь к двери.
За ней, оказывается, стояла, слушая его, плотная толпа. Служительницы расступались, жадно рассматривая Мамонта, не спуская с него глаз.
По лицу пробежала подвижная тень пальмы. Ночью было прохладно, сегодня опять Мамонт больше ворочался, чем спал. Отсыпался он под жарким дневным солнцем, на берегу, на коралловом песке, поставив на грудь транзистор.
"Отделился от культуры. Навсегда. Теперь само слово такое будет ненавистно… В больницу что ли сдаться по тюремному обычаю? — Он возвращался по другой стороне Невского проспекта, шел по Аничкову мосту, мимо позеленевших коней. Возвращался куда? Нужно как-то сделать, но как?.. какое-то сверхусилие, совершить побег из этой жизни. — Может в экспедицию геологическую заполярную какую-нибудь?"
Тяжкая жизнь у бездельника: горек и черств его хлеб К Северу Мамонт летит навстречу гусям перелетным Глупости или безделья инстинктом влеком."Вроде не по-японски получается. Гекзаметр какой-то…"
Но нету кормов для него ни в одной стороне.Бредущий по Невскому проспекту Мамонт давно испытывал необычное ощущение, будто кто-то хватает его за пятку. Выяснилось, наконец, что отклеилась и хлопает на ходу подошва. Здесь, на Аничковом мосту, она оторвалась окончательно. Мамонт шел, стараясь обходить плевки, ощущая голой пяткой холодный и грязный ленинградский асфальт, глубинный болотный холод под ним. До сих пор он не замечал, что плевков на этом асфальте так много. — "Во жизненный путь, блин".
"…Босиком по Руси?" — В самом начале пути исчезла охота. Пока еще оставалась возможность в виде денег сопротивляться ударам судьбы. Остатки возможности. Ближайшим спасительным магазином оказался "Военторг".
"Если денег на капитальную, более-менее, обувь хватит, тогда двинусь на север, — загадал он, — а если только на тапочки, тогда — на юг."
Оттуда он вышел в красных резиновых сапогах, кажется, женских, — это оказалось самым дешевым в магазине из обуви. Остался последний юбилейный рубль и еще какая-то медная мелочь.
"Нету денег для полета", — Глядя на неуместно празднично сияющие сапоги.
Дальше был Московский вокзал, единственная знакомая достопримечательность в этом городе. Здесь как-то естественнее было убивать время. Не было смысла возвращаться в общагу. Там осталась очередная, ненужная уже, трудовая книжка и еще какое-то совсем уже барахло.
Мамонт брел куда-то среди суетящейся толпы, самый медленный здесь, не ощущая бесполезного времени, будто очутился в безвоздушном пространстве. Один такой среди спешащих людей, словно только снаружи человек. Толпа обтекала его, задевая чемоданами. Когда-то почему-то нужно будет стать таким же, объединиться в общей суете.
"Пора куда-то возвращаться. На какой-то туманный Север, к каким-то туманным геологам," — Но никаких геологов не было видно. Что-то должно было измениться, какая-то случайность заполнить эту пустоту. Но ничего не случалось.
В голове шумело, он уже успел пропить оставшийся рубль с вокзальной нищенкой. Из приоткрытых окон стоящих поездов пахло углем и мочой. Волнующий запах странствий. В безлюдном вагоне где-то звенел пустыми бутылками проводник. В туалете с распахнутой дверью — угольное ведро на полу. Здесь же обнаружился неполный пузырек одеколона и даже стаканчик для бритья. Это Мамонт счел добрым знаком. Разбавленный водой, зеленый одеколон превратился в мутно-белую жидкость. Отвратительный напиток обжег горло, он торопливо подставил рот под струю воды.
Мутный спирт прижег какой-то нерв, сбил настройку. Для него, сидящего здесь, все вдруг приобрело необычную ясность, ледяную четкость, будто на картине Рокуэлла Кента: строения за окном, старуха с чемоданом и в шляпе с пластмассовыми вишнями, другая старуха, толпа наркотически отчетливых людей. Что-то прокаркал гигантский голос, мир вдруг раздвоился, картина за оконным стеклом сдвинулась и поплыла, быстро изменяясь, вторая часть осталась неподвижной: раковина, дверь с круглой ручкой и он, сидящий на унитазе. Что-то окончательное, то, что навсегда, есть в отходе поезда.
"Мудак ты. Мудак без определенного места жительства."
Непонятно сколько времени он сидел здесь. Дверную ручку несколько раз дергали, стучали. Он почти протрезвел, но выйти было вроде как некуда. Снаружи его как будто ждали, но не так как надо. Наконец, уверенно заскребся железнодорожный ключ. За распахнувшейся дверью стоял пузатый мужик в сером потертом кителе и форменной фуражке, молчал.
— Ладно, ухожу, — наконец, независимо произнес Мамонт. — Дай пройти-то.
"Вот и повторение Эрмитажа. Вторая серия."
— Ну как живешь? — неожиданно спросил пузатый.
— Да кое-как живу до сих пор, — с подымающимся изнутри недоумением ответил Мамонт.
— И как ты? — еще раз спросил странный проводник. — Где теперь, кем?
— Вот здесь, — Мамонт машинально обвел рукой тесное туалетное пространство. То есть в другом смысле? Теперь лицом бомж, наверное, — на всякий случай с преувеличенной бодростью заговорил он. — Раньше моряк, теперь, увы, в отставке… Осел на берегу, отдыхаю от бурь…
— А я после армии здесь, на железной дороге, — не дослушал его пузатый. — Уже, считай, ветеран труда. Теперь старшим проводником. Так и живу. Трое детей. У тебя, Мамонт, дети-то появились?
— Да вроде, — осторожно отвечал Мамонт, не признаваясь, что не узнает пузатого. — Как положено. Как говорится: построй дом, посади сына. Скажите, а куда этот поезд идет?
— А тебе куда надо? — почему-то не удивился проводник.
— Куда-нибудь… Хотел на Север. Далеко, туда, где сходятся рельсы.
— Зачем им сходиться. Не сходятся они нигде. Помнишь, как жили в доме Гузнова? Хорошее было время.
— Помню, конечно. Вася, ты что ли? — узнал его, наконец, Мамонт.
— Теперь уж, наверное, Василиск Иванович.