Остров
Шрифт:
Синий, небесного цвета, океан, и далеко — маленькая темная крупинка, инородное тело. Американский линкор, уже с месяц замерев на горизонте, не подавал признаков жизни. Название его Мамонт часто слышал по радио, но сейчас забыл и пытался разглядеть в свою подзорную трубу:
— Страшно далек ты от народа.
— Это хорошо, — подал свой довольный голос Козюльский. — На хер он нам здесь нужен.
"Кажется, я научился предсказывать, даже предчувствовать, погоду. И вроде интуитивно начинаю понимать, предвидеть даже, и прочие капризы нашего создателя."
— Люблю лето, — заговорил он. — ("В аду меня, наверное, будут пытать не огнем, а холодом, не как нормальных людей. Может в глыбу ледяную вморозят на вечные времена.") С тех пор, как я руковожу островом, здесь всегда лето. Так то, уважаемый публикум.
"Таковы они, обстоятельства. Увы, если б действительно знать будущее… Мы бы сами писали здесь сценарий. Нарушая чьи-то авторские права. Кого-то там, сидящего наверху."
— А вон Чукигек, вроде, — сказал Кент.
— Где? — Мамонт опять машинально посмотрел вниз.
— Вон там. Самое злачное место. Злак здесь Аркашка сажает, арахис.
Ближний склон, будто заплатами покрытый разноцветными полями, — мизантропы почему-то называли их "огородами". Там, на границе с лесом, среди коров, пасущихся на чьем-то арахисовом поле (а может здесь они назывались буйволами?), сидящий на холме Чукигек. Его льняные волосы инородным пятном выделялись на фоне темной зелени.
— На дудочке играет? — спросил слегка близорукий Мамонт.
— Да не, вроде, журнал читает.
Мамонт даже знал, что журнал этот — старинная "Техника- молодежи", доставшийся ему от Белоу. С другой стороны по склону цепочкой ползли поденщики-корейцы в соломенных шляпах конусом, совсем как на газетных фотографиях из Вьетнама.
— И прочие родные просторы, — высказался Кент. — Чукигек ковбоем к Аркашке устроился. Честный труд — дорога к дому.
— Блядей в журналах показывают. Додумались, — почему-то ворчал Козюльский. — Блядей!
— Сам ты блядей. Эдак до вечера придется путешествовать по жизни. Далеко еще…В карты сыграть? — с сомнением спросил у самого себя Кент. — Ладно, схожу с дистанции. Ты тоже со мной, мой глуполицый друг? — мимоходом спросил у Козюльского. — Смотри, не продешеви, бугор, — уже Мамонту, торопливо удаляясь.
— Ныне каждый доллар в почете, — как будто подтвердил Козюльский. — Должен мне. Сотню, — задумчиво добавил он, глядя вслед уходящему. — Да не чего-нибудь, а японских йен… Вот ведь был человек, а стал должник. Плохой мужик, жадный, — Зачем-то махнул рукой и двинулся за Кентом.
"Друзья! Водкой не разольешь," — скривился Мамонт. Кент и Козюльский быстро стали всего лишь двумя удаляющимися фигурами.
— …Долго я размышлял, — еще услышал Мамонт, — Говно на навоз должно быть ассорти: коровяк или слоновье… дальше — птичье: один к десяти… еще бы рыбье какое-нибудь, да где ж его взять…
— …Не говорю уж о тебе — даже меня дураком станут считать…
— …Может стал бы человеком. Если бы каким-то чудом смог не пить… — Уже не разобрать, кто это говорил.
Вниз-, подталкиваемый земным тяготением, среди острых листьев ананасов, упираясь босыми пятками и утопая ими в горячей деревенской пыли. Вокруг — бесконечное множество ананасовых кочанов, в деревянной искусственной чешуе, однообразно подпертых лакированными палочками.
"Сколько буржуев понадобиться для такого количества ананасов?"
Еще один старый кореец спускался по тропинке на велосипеде. Обгоняя, огибая его, лавировал среди чудаковатых плодов, — на ходу согнулся в поклоне, ухмыляясь и скаля беззубые десны.
— Привет, привет! Губернатор Мамонт приветствует тебя, народ мой.
На спине старика, на его футболке, было написано "Mr Blue Eyes" и нарисована чья-то рожа. Сверху его серая панамка стала похожа на пельмень.
"Катаетесь тут… Без прав, в нетрезвом состоянии."
Где-то вдалеке по — комариному звенела лесопилка.
"Люди, странным образом попавшие на остров, точили его, как черви яблоко", — с пафосом подумал он.
Показалось, что в стороне корейской колонии прозвучал короткий крик. Как будто звонкий девичий голос, радующийся чему-то, ликующий.
— Фимка! — померещилось почему-то.
"Уже никогда девушка не назовет меня Фимкой. Так фамильярно, да еще с таким восторгом."
Он вышел совсем не туда, куда рассчитывал, оказывается, петлял и кружил по острову, отчего тот будто увеличился, вырос в размерах.
На берегу — крыши корейского поселка, звучащая откуда-то деликатная восточная музыка, запах свиного навоза. Поселок, конечно, прозвали Шанхаем. Мир все больше приобретал реальность. Над помойкой кружились чайки. Все это почти внезапно появилось здесь за несколько последних месяцев. — "Дикорастущий поселок. Совсем дальний Восток".
Вдалеке пронеслась стая мелких чертей. Через мгновение, — с мультипликационной быстротой, — складываясь на лету, прижимая к животу колени, все попрыгали с обрыва, исчезли. Корейские дети. Голые, загоревшие почти до негритянской черноты. Новая, неизученная еще, территория. Уже здесь, задолго до дома японцев, постепенно начинались их сады. Над головой, среди листьев, желтели, краснели, синели какие-то разноцветные плоды. Где-то все кричала странным голосом птица, будто кто-то качался на ржавых качелях, — монотонно и неестественно долго. Фруктовые и овощные леса.
"Земрай… Слово на несуществующем пока языке. Именно так бы и назвать новую провинцию. Только ведь не поймут, не подхватят."
Посреди деревьев появилась и быстро закончилась распаханная поляна: корейский огород со сторожкой посредине, будкой из бамбуковых жердей на сваях. Там никого не было.
"Ненастоящая декоративная жизнь, — Он потянулся к мохнатому плоду земляничного дерева. Солнце насквозь просветило ладонь, розовые пальцы с черной каймой под ногтями. — Земрай до изобретения смерти и труда."