Остров
Шрифт:
— Хиппи считают, что во всем виноваты старики, — высказался Чукигек. — Вроде тебя.
— Мы бежим с Тамаркой, — Кент опять коротко рассмеялся, — смотрим, Ихтиандр, покойный, на кого-то навалился. Думаю, неужели бабу уламывает? Что за обычай у хиппи появился — бабы сразу не дают. Потом глядим, нет, — это же Мамонт наш — уже и не хрипит, посинел весь. Ихтиандр ему шею сдавил, трясет, как грушу, а у того уже глаза вылезли — в небо смотрит.
— Я бы и сам справился, — произнес Мамонт, с трудом улыбаясь. Опять ощутил отвратительное прикосновение
— Ну, ничего… Получил свое, — пробормотал Мамонт. — Кто-кто! — отмахнулся он от Чукигека. — Да этот Ихтиандр. Тут его все знают.
"Вернее, знали", — подумал он. Странный хиппи… даже среди них бывают странные?.. бродивший по острову в набедренной повязке и не снимая акваланга, с подвешенным спереди бананом. Ихтиандр всегда в одиночку приплывал на остров на маленьком белом катере и, остановившись не доходя до берега, уходил под воду — за эти необычные манеры, видимо, и был прозван Ихтиандром.
— И где теперь этот Ихтиандр? — интересовался Чукигек.
— В воду нырнул, — раздраженно ответил Мамонт. — Навсегда.
— В смысле?..
— Хватит, — остановил его Мамонт. — Любопытный, блин! Вырастешь — поймешь.
— Много будешь знать — состариться не успеешь, — поддержал его Козюльский.
Прошлое не темное, нет. Яркое, отчетливое. Вот они гуляют по берегу: Как их назвать? Мужики — хиппи, а женщины — ?..
"Самки хиппи", — решил он. Окуляр подзорной трубы заполнило женское бедро, золотисто-смуглое и масляно блестящее, будто копченное сало.
"Понравилось им сюда размножаться ездить, жирножопым," — Это Мамонт, презирая самого себя, опять пришел на пляж — залег со своей медной трубой в кофейной роще — "наблюдать". Так он называл это.
Если отвести трубу, на берегу появляются хиппи и среди них много самок, обнаженных и загорелых. Вместо одежды — венки и гирлянды из цветов — на шее и вдоль тела. На этом тропическом берегу самки не голые, а именно обнаженные, лишившиеся всего срамного. Творения из плоти и косметики. Вот оно — достоинство правильного женского тела.
"Тучные стада хиппи".
Нежная дамская плоть среди отвратительных волосатых самцов. Вон один, одетый лишь в замшевые мокасины, сидит возле юной хорошенькой самки. Выше пояса у него — почему-то незагоревшая крахмально-белая спина, будто он одет в белую рубашку. Среди лежащих самок стоит еще один, сутулый, с лишаем между лопаток, равнодушно озирается: выбирает. И у этого, конечно, есть шансы.
"Старый проститут!" — обругал он сам себя — ,кажется, вслух. Мамонт сдвигает-раздвигает трубу: настраивает, лихорадочно, будто опасаясь пропустить что-то важное. Вчера удалось увидеть сцену настоящего свального греха, когда к одной бесстрастно лежащей самке по очереди подходили самцы, укладываясь прямо среди равнодушных зрителей. Это называлось секс.
Давно вроде канувшее детское воспоминание, деревенские впечатления. На
"Наверное, мне неприятны мужики, потому что я по-прежнему не люблю людей, а для женщин стал делать исключение. Идеализировать стал?" — Сейчас он заметил, что не смотрит на тело юной самки хиппи, а жадно вглядывается в ее лицо с влажно блестящими темными глазами. Перевел окуляр ниже — оказалось, на животе у нее — , неразличимая отсюда, цветная татуировка.
"Оказывается, что оно так вот необычно — созерцание женской красоты. Чужое совершенство, чужая недоступная радость не мучает, а восхищает — мысль этого, как его… эксгибициониста."
— Умеют жить, — внезапно прозвучало сзади. За спиной вдруг обнаружился, неясным образом появившийся здесь, Кент. — Низы живут как хотят, а верхов здесь вовсе нет. Лорнируешь падших женщин? Дай-ка, старик, в твою оптику поглядеть.
Мамонт, не найдя что ответить, передал ему трубу.
— Загнивающий капитализм, — непринужденно продолжал Кент. — Я примерно так все и представлял. Говорят, корейцы для них опиум сажают?
— Пусть сажают… Тоже наблюдать пришел? — Отошел от онемения Мамонт. Кажется, в его словах все же прозвучало недостаточно иронии. Кент ее, похоже, не замечал.
— Наркоманье! Ночью костры у них, орут нечеловеческими совсем голосами, — с непонятным восхищением рассказывал Кент. — Шабаш. Куда идем! Куда катимся!.. — с удовольствием восклицал он, обозревая пляж. — Эх и хороши… Некоторые. Маоистки — троцкистки, пролетариат якобы жалеют… Попробовать бы таких толстожопых самих на трудовые подвиги напрячь.
— Корейцы нас всех, здешних белых, лягушачьим народом называют. — "О чем я говорю?"
— А что, не побрезговал бы такой лягушкой?
— Бабы там, на берегу, утверждают, что живут только ради секса. Любовь — мол, все, что их интересует. Свободны от всего остального.
— Можно подумать, — рассеянно пробормотал Кент.
Смотреть на его широкую медную харю, дожидаясь своей очереди на трубу, — развлечение становилось окончательно постыдным. — "Вот уж не надо мне такого компаньонства!"
— Вон Ихтиандр идет, — Кент вертел головой, обозревая дали.
"Загляделся!" — Мамонт тоже заметил кого-то, идущего по пляжу с подводным ружьем.
— Ты останешься? — зачем-то спросил он, совсем не желая, чтобы его кто-то сопровождал.
"Мне за свои недостатки не стыдно, — мысленно убеждал он себя, уходя по песчаному берегу. — В моем возрасте это уже как черты лица: остается только привыкнуть и успокоиться по их поводу. Понравиться себе."
Появился маленький катер Ихтиандра, привязанный к недавно появившимся но уже почерневшим сваям, — далеко от берега, на отмели. Кажется, там Аркадий собирался строить причал.