Остров
Шрифт:
— А Степан выжил, — все твердил Белоу. — Доплыл, держась за пустую кастрюлю из камбуза.
— Наверное, большая была кастрюля?
— Выжил Степан. А мы, все остальные, утонули. И Эллен тоже. Всю жизнь увлекалась сохранением здоровья… И сколько, интересно, нашего брата, моряка, на дне скопились? Даже сейчас не разберусь. Миллион будет?
Мамонт, кажется, пожал плечами.
— …Солидная команда. Дожидаются пока и ты составишь им компанию… вольешься в дружный этот коллектив.
— Ну, а как вам там? Значит, кипите с Эллен в соседних котлах?
— Почему в соседних, в одном, — Белоу ухмыльнулся.
Он просыпался, стремительно
"Ведро, — понял он, наконец. — Ведро с водой." Чукигек, а может быть Кент, опять поставил его на крыльцо, чтобы утром он споткнулся об него и упал.
"Музыка. Откуда музыка? Ах да, когда-то в старом, некогда купеческом еще, саду был парк, оркестр. И кто такой был этот купец? Неровный ритм, падающих в подставленный таз, капель воды. Чердак, холодная паутина, пустые бутылки вдоль стены. Вася промышлял сбором пустых бутылок. Тогда, после интерната, он с товарищем поселился на чердаке древнего особняка купца Гузнова. Холодно. И играет музыка. По железу крыши все стучит вода. В дождь чердак сразу превращается в жилище хрупкое и нелепое.
Он хотел странствовать, желал сложной и трудной жизни. Тогда это казалось интересным и называлось романтикой. И уже тогда какая-то сила наперекор навязывала свой, совсем неинтересный, жанр, какой-то тусклый, серый, с обязательным криминальным уклоном: что-то вроде мрачных детективов Шейнина.
То ли закипал чайник, дребезжа крышкой, то ли ехал по улице велосипед. — "Какая улица, какой велосипед?" — успел подумать он, опять просыпаясь. Солнечный блеск, принесенного сюда из хулиганских побуждений, ведра. Не прекращающийся стук падающих капель. Потом оказалось, что это стучит, проникшая в дом, птичка, клюет что-то на столе. Какая-то толстая птичка, нечто вроде мелкого дятла. Мамонт матом шуганул его. Обнаружилось, что он лежит на бамбуковых нарах в какой-то хижине, закопавшись в тряпье. Постепенно встает на место массивный кусок жизни: между ним и тем подростком на чердаке.
"Тогда не догадывался я, что в той стране у меня, оказывается, были хозяева. Не догадывался. По молодости…"
Чьи — то размытые следы монотонно бежали перед ним по песку, с чрезмерной тщательностью отполированному волнами. Смутно отражаясь в мокром песке, Мамонт брел по берегу с пустым чайником, в трусах, тапочках и длинных немодных носках. Солнце, стянув кожу, мгновенно высушило сонные слезы на лице, с нерасчетливой силой било в глаза.
"Куда здесь бежать с утра? — рассеянно думал он, глядя на следы. — Торопитесь жить."
Иногда он наступал в невидимую у берега воду и тогда будто просыпался, резко ощущая чужую среду. В бесцветном коралловом песке после отлива остались лужи с неестественно прозрачной, без всякой примеси грязи, водой. В пальмовой роще он подобрал под одним деревом свежий, еще тлеющий, окурок. Остановился в тени, пытаясь курить.
В голову постепенно возвращались мысли, почему-то вспомнилось пение Кента и то, что он тогда почувствовал.
"И чем же ощущения там, в том мире, отличаются от ощущений здесь? Должны ведь отличаться. Вот мысленный эксперимент… — И почти сразу подумал. — Там, наверху, нет страха перед смертью… И всей, связанной с ней, суетой."
Совсем внезапно к ногам упал кокос, глубоко врезался в сырой песок. Мамонт посмотрел вверх, оттуда, будто зеленые ядра, летело еще несколько орехов.
"Coconat", — почему-то вспомнил он, прижавшись к стволу. На вершине кто-то завозился, стал медленно спускаться, задом, как краб. Мамонт, напрягаясь для сурового разговора, строго смотрел на чей-то худой, обтянутый серой тканью школьных штанов, зад. Ближе стала заметна, покрытая веснушками, спина спускавшегося, длинные нечесаные волосы. — "Чукигек!"
Чукигек, не желая спускаться до конца, оглянулся и спрыгнул, ухнул вниз.
— А, бугор! А я смотрю сверху — влачится кто-то, — фамильярно заговорил пацан, подобрав свалившиеся очки. — Идет медленно, такой маленький-маленький… Видал, как я по пальмам научился лазить. Это просто, оказывается. Ты не карабкайся, не цепляйся, а просто ходи, как по крутому склону. Только надо держаться крепче и наступать сильнее… Сегодня мне сон приснился, будто я полетел. Так быстро, лес темно-зеленый внизу мелькает, страшно даже.
Чукигек стал укладывать кокосы на разложенный обрывок рыбачьей сети:
— Я тут от скуки археологией начал заниматься, раскопками. Недавно череп нашел в лесу, какой-то значок, ствол от пулемета…
На вершине пальмы в гуще листьев пел, оставленный там, транзистор.
— Гусей моих сожрали небось? — спросил Мамонт. — Троглодиты.
— Нью-Йорк! Нью-Йорк! — старался вверху Синатра. С тех пор как Мамонт начал слегка разбирать английский, песни стали намного примитивнее.
— На том острове гусей много, еще к Новому Году привезем. А зачем тебе гуси? Проголодался, бугор? — Пацан отвечал в своей обычной манере, торопливо и не задумываясь, будто заранее знал не только ответ, но и вопрос.
— Зачем, зачем! Хотя бы стихи писать, пером гусиным…
— Перья остались.
— Слушай, Чук, а ты тоже не рад, что здесь, на острове, живешь?
Пацан, завязывая сетку с кокосами, как-то неопределенно пожал одним плечом.
— Знаешь, что такое энтропия?.. — не дождавшись ответа, опять спросил Мамонт. — Энтропия — это, по-нашему, закон подлости. Хоть о таком слышал?
— А закон неподлости есть?
— Мне кажется, мы сейчас при нем и живем. Энтропия не такой должна быть. Слишком широкая белая полоса в жизни… Чем платить будем? Ох и плохо это кончится, попомни мои слова. Жизнь, она, как сломанный механизм: вроде даже работает все, крутится, но должно что-то случиться рано или поздно. Вот и гадаешь, что именно… — Мамонт ощутил, что пацан должен воспринимать его слова как старческое назидание и пора остановиться. — Так вот! Один великий человек все время говорил: мудрость — это дефицит, подобно черепаховому супу. Так что слушай мудрого меня… Так ты, Чукигек, все-таки зачем сюда? Как на острове очутился?
— Да так… Как-то неинтересно было там жить.
— А здесь? — Мамонт сбоку смотрел на пацана, через очки щурившегося куда-то в сторону. Давно не чесаные, свалявшиеся в войлок, волосы, выгоревшие до льняной белизны, лицо от сплошной массы веснушек кажется грязноватым.
"Почему я это спрашиваю? — вдруг подумал он. — Я то знаю. Ведь этот пацан — я сам!.. Слабый, ленивый, как там было еще?.. Неприспособленный. А вот еще дальше: ребенок с пониженной энергетикой. Этот еще ничего: по пальмам лазает. Сколько лет прошло… Сколько, сколько!.. Тридцать. И прошло совершенно бессмысленно… Совершенно. Разве так бывает?"