Остров
Шрифт:
— Пошел! Пошел на хер! — Пенелоп ткнул его стволом автомата, гнал тычками сначала в грудь, потом в спину. Икроид, блестя пистолетом, отступал, пятился в тростники, что-то обиженно кричал.
— Херня, у меня он и так еле держался, — Демьяныч, скривившись, раскачивал во рту шатающиеся зубы. Мизантропы окружили его. — Ничего, душу отвел. Теперь полегче стало. Жаль вот, что не увидим больше Лазаря Натановича.
— Какого Лазаря Натановича?
— Да Сладкого Человека, интенданта нашего херова. Вот бы кому пересчитать зубы искусственные.
— Исчез Цукерман. Навсегда. Будто и не было его, гада жопоногого.
— А мы все уже думали, что так и будет везти дальше.
— …Не овладевшие искусством жить, — произнес Кент. — Специалисты по неприятностям. Проще говоря, дураки мы.
— Ну что будем делать? — теперь почему-то обращались к Демьянычу.
— Что делать! Опять дергаться будем. Пока позволяют. Пока живы.
"Как муха в паутине", — подумал Мамонт.
— А ты, бугор, чего молчишь? — спросил его кто-то.
— Пронесет, — бесполезно попытался уклониться Мамонт. — Бог даст.
— Куда? В какую сторону теперь пронесет? — раздраженно произнес Демьяныч. — Бог даст! — передразнил он.
— Мы на Мамонта надеялись, а он, оказывается, на бога. А бог тогда на кого?
— Ну что, оружие собирать? Давай дальше в партизан играть, в борцов за свободу.
— Обрадовались. Всех победили! Вообразили себе.
— Ну все, — остановил их Демьяныч. — Теперь хватит страхи свои лелеять. Как будто жить — главное, ничего главнее жизни нет.
"Как так не главное? — чуть не высказался Мамонт. Вовремя успел понять, что сейчас его голос неуместен. — Тоже мне самурай… И надежда вот умирает последней. Уже умерла. Как непривычно, как спокойно без нее стало. Умиротворенно."
— А может быть правильно. С какой стати считать, что самураи глупее нас были.
"Говнолыжники, блин", — Мамонт и Квак спускались по лесной тропинке, скользили по желтой грязи под тонким слоем листьев. Каждый нес по ведру воды, а Квак еще и маленький пулемет с кривым рожком сверху, брякал им на ходу.
— Не люблю заниматься бесполезными делами, обреченными на неудачу. И так вся жизнь на это пущена. Чего уж теперь дергаться, бесполезно и пытаться, — Кваку было легко жаловаться. Он то ли не понимал, то ли не слушал его. — Поздно быть оптимистом. Вообще все поздно. Отчетливо ясно: скоро нас не будет, а это все продолжиться: понедельники, вторники… можно не сомневаться. Детский он такой, страх смерти, нелепо бояться такого естественного явления.
Со стороны Шанхая почему-то доносился стук барабанов. Где-то далеко иногда раздельно звучали хлесткие винтовочные выстрелы. С каждым днем на острове становилось все больше черных разведчиков, и они все более нагло вели себя.
— Шумят неразлучные враги. Кто в кого теперь стреляет? — это Мамонт бормотал как будто для самого себя, не рассчитывая на слушателей. — Неприятности, которые кто-то называет приключениями… И что заставляет этих вот добираться сюда, чтобы здесь умереть? И целей-то особо великих нет. Ладно мы, мизантропы, нас умирать вынуждают…
— И покрылся Терек, и покрылся Терек, — на ходу негромко напевал он услышанное недавно от Козюльского, — тыщами пострелянных, порубанных людей, — Заметил, что Квак подпевает ему.
— Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить… — своим тонким голоском пел неунывающий переводчик и, заметив ухмылку Мамонта, с готовностью заухмылялся в ответ.
— Ладно, живем, пока разрешают. Утешайся, что сейчас лучше, чем будет потом. Может привал? — предложил Мамонт. — Привал. Сегодня еще один выходной нам выделен.
Усевшись рядом со своим ведром, он окунул в него вспотевшее лицо.
"Все начинается тогда, когда чувствуешь, что неспособен ударить другого. Не можешь никого победить. Тогда пытаешься бороться и защищаешься словами, регулярно ощущая на себе, что так бороться и так жить невозможно."
— До сих пор самым крупным животным, которое я убивал, был таракан, — пробормотал он вслух. — За это и придется скоро ответить."
Веселый переводчик сидел рядом в бронежилете, одетом на тонкий голый торс, продолжал напевать песню, искажая мелодию на какой-то свой варварский лад.
Знакомое чувство пустоты внутри, еще одно предчувствие близкой смерти: ощущение, которое, к счастью, до сих пор его обманывало.
Стрельба вдали слышалась все чаще и вдруг взорвалась внезапным трескучим шквалом. Оказалось, что она стремительно приближается, послышались гулкие лесные голоса. Оглянувшись, Мамонт увидел как сверху по склону сыплются черные, все больше и больше, возникают один за другим.
— Бежим! Куда, дурак? — Квак почему-то побежал им навстречу. Почти сразу же прогремела короткая очередь из его пулемета.
— Эх! — Мамонт бросился назад, упал в какие-то кусты в невысокой впадине. Черные бежали все гуще, сверху, вокруг, никак не заканчиваясь. Никогда он не думал, что их здесь может быть так много. Вокруг скорчившегося Мамонта стучали сапогами, с треском ломились через кусты. Где-то опять звонко застучал пулемет Квака, потом там же послышался автоматный треск, все чаще и гуще, постепенно ставший остервенелой пальбой
Показалось, что все переместилось туда. На мгновение — Какое? — вокруг вроде бы никого не стало. Пробираясь сквозь заросли, напрямую, он вспомнил про мост над ущельем, здесь, рядом, решил, что сейчас надо бежать туда. Через мост этот он ходил к дому Наганы. Под ним в ущелье был навален всякий сухостой; принесенные приливом, поваленные деревья; вымытый водой со склонов кустарник; туда же бросали ветки и подрезанные вершины кофейных деревьев, которым не давали сильно разрастаться. Все это постоянно подмывало и поднимало приливом, прессуя в одну кучу; сверху, с моста, она казалась упругой и даже притягательной. Проходя по мосту, Мамонт обязательно воображал, что бы с ним случилось, если бы он упал туда.
Вот он опять оказался на мосту, здесь, на открытом месте, его почему-то еще никто не замечал. Возникла мысль, что это шанс: спрыгнуть и может быть уцелеть там, под этим мусором. Спрятаться. Сначала кинул вниз свою тяжелую американскую винтовку и, не оставляя себе времени испугаться, ухнул вниз, полетел. Долго, гораздо дольше чем надо, ощущая будущий удар. Падение оказалось жестче, чем он ожидал. От болезненного удара остановилось дыхание, под ним чавкнуло, ударил взрыв болотной аммиачной вони. Гора из веток оказалась чистой и сухой только сверху, под ней лежал слой полужидкой грязи. Мамонт медленно проваливался в эту вонючую трясину, мысленно матеря себя.