Остров
Шрифт:
"Тоже смерть себе придумал, мудак!" — Сначала он пытался ломать и подсовывать под себя ветки, но от движений, от возни, еще быстрее погружался в грязь. Может использовать какое-нибудь дерево как шест и упереться им в дно? Где-то гремели выстрелы, не утихала неистовая пальба.
"Вот увидят меня сейчас, посмеются и пристрелят, пока я тут, в говне, барахтаюсь."
С отчаянием решил, что можно двигаться по этому ущелью в сторону моря, вниз, где этого мусора нет. Попытался сдвинуться, раздвигая бурелом, погружаясь иногда по горло и хватаясь за скользкое дерево. Обломки веток, будто деревянные крючья, цеплялись, держали за одежду. Долгий, неизвестно насколько еще долгий впереди, путь. Древесного мусора и грязи под ним все же становилось все меньше, но неизвестно может ли он выдержать такой путь, и сколько еще его осталось: мусора. Теперь он чувствовал, как ободрало его сучьями, непонятно даже, осталась ли на нем какая-то одежда. Потом наткнулся на что-то твердое, как оказалось, большой камень на склоне ущелья. Влез на него коленями, потом пополз по этому склону вверх, цепляясь за кусты и траву.
Наконец Мамонт не боялся, что его заметят, знал, что эти вроде бы редкие заросли, снизу выглядят как сплошная зеленая масса. Черные уже не раз прятались и обстреливали мизантропов на таких склонах, пагорбах, как называл их Козюльский неизвестно на каком языке. Сам Мамонт впервые видел эту черную и блестящую, как уголь, каменистую почву. Торчащие из нее камни давали возможность на что-то опираться, но обрыв постепенно становился все круче и, наконец, стал совсем отвесным. Мамонт примостился на плоском валуне, уцепившись за куст, покрытый какими-то темно-синими ягодами. Скорчился, другой, ненужной, рукой держась за голень ноги, ощущая твердый шар сустава, тонкие палочки костей: свое такое хрупкое вдруг, будто ставшее стеклянным тело. Теперь незащищенное никакими запретами, законами. Наоборот, где-то предвкушают его сломать, раздавить, еще и пишут бумаги, докладывают, получают выговоры за то, что он жив.
Внизу, в оставленном им мире, упорно звучали выстрелы, отчетливо стучал пулемет Квака, перебивая сухой треск автоматов. Там жили без него, Мамонта. Над серыми крышами корейского поселка тянулся дым, вроде что-то горело. Ни одного корейца не было видно. Поселок весь кишел черными, улица и огороды между домами темнели разнообразным, неразличимым отсюда, грузом. Что-то тащили с лодок, скучившихся у берега, черные брели в воде, вытянувшись муравьиной цепочкой. Лодки и трофейные теперь, видимо, джонки появлялись одна за другой из-за маленького полуострова, где за пальмами угадывался близкий миноносец.
Внешне и на вкус синие ягоды напомнили жимолость. Висящий над миром Мамонт вспомнил, что единственный раз в жизни видел и ел такие на Урале, лет тридцать назад.
Стрельба внизу как будто утихала: потрескивание автоматов звучало все реже и словно нерешительнее, и только пулемет Квака равномерно отзывался короткими совсем очередями. Оттуда, из непроницаемых, как зеленая крыша, зарослей вылетел комок огня, осветительная ракета. Уж не в него ли? Нет, в другой стороне взлетела еще одна и тут же повсюду множество других. Непонятный салют. В небе повисла целая россыпь разноцветных огней. И тут же над зашатавшимися как будто пальмами медленно появился купол белого дыма, ударил первый залп. Мамонт ощутил знакомый мягкий удар, будто кто-то гигантский топнул ногой по земле.
На месте, где только что жил, только что стрелял Квак, один за другим появлялись бесконечные взрывы. После каждого залпа по склону, мимо Мамонта, ручьями сыпался песок, на зубах захрустела пыль. Снаряды падали в одно место, там будто возник вулкан. Воздух быстро заполнялся враждебным жизни: дымом, огнем, пылью. Скорчившийся на своем камне Мамонт все собирал в кулак перезревшую псевдожимолость, совал в рот, жевал тошнотворно-горькие ягоды. От дыма все вокруг постепенно темнело, меркло. Солнце потускнело, перестало слепить. Рядом пучился, кипел вулкан.
Внизу все сильнее, бешено уже, стучали в дверь. — "Погоди. Погоди, сейчас открою," — кричит он, спускаясь по лестнице. Снаружи дергают, рвут дверь. Оказалось, что идти далеко, что здесь три этажа. Стал виден ветхий, криво висящий, замок, еле цепляющийся ригелями за эту, яростно сотрясаемую, дверь.
— И где он?.. Генка где? — спрашивает кто-то ворвавшийся.
— Там, за садиком ходил. Наверное, на гараже, на крыше сидит, — ответил он. Ответил давным-давно, когда его еще не звали Мамонтом. Тогда он недолго учился в университете и подрабатывал сторожем в детском саду еще с несколькими однокурсниками. Тогда и вот теперь еще раз. Опять. Потому что, кажется, когда-то он умер и сейчас вокруг него мир, кое-как созданный из каких-то сохранившихся воспоминаний.
— Генку искали тут. С его курса пацан приходил, — Он уже стоит в каком-то большом гараже, сзади — бетонная яма для осмотра машин, прикрытая досками.
— Генка на тех, частных, гаражах, на крыше, — отвечает кто-то. — Крышу с чертом делают: битумом покрывают. Стой!
Зачем-то попятившись, он делает лишний шаг назад и падает в бетонную яму. Долго-долго, так долго как не бывает, опускается в черноту. Не в темноту, а в непроницаемо черное, как тушь. После сотен лет ощущает как замедляется его падение, повисает в этом черном. Его достали, он лежит на неудобных жестких досках, покрывающих яму. В щели между ними проникает холод, холодит спину.
— Умер он, — объясняет кто-то, наклоняется над ним. — Еще раз.
— Я мертвый? — спрашивает он. — Поправь доски, дует.
После потрясения от падения возвратилось это чувство холода, ощущение своего тела. Он знает, что это недолгое возвращение в тело — оплата за его долгую ленивую работу местным сторожем. Так здесь платят.
Теперь ощущается, как оно сложно и хитроумно устроено. Он видит свою, лежащую рядом, руку, кисть этой руки, под кожей лучи костей, соединенные с пальцами, шевелит ими. Оказывается, он одет в толстое коричневое пальто, измазанное известкой.
— Витька Смирнов тоже недавно умер, — говорит этот кто-то, стоящий над ним. — Ты его не знаешь.
— Знаю, — возразил Мамонт. — Витька. С нами на историческом отделении учился. Знаю, толстый такой. — В спину морозно сквозило из ямы.
Теперь он помнит, что еще живым, в том мире, однажды встречался с чертом, говорил о чем-то. Хорошо, если появилась возможность встретиться опять, может черт напомнит что-то из прошлого?
Наклонно идущий тротуар между облупленными домами, осенняя прохлада. На нем никогда не чистившиеся туго зашнурованные ботинки, откуда-то взявшиеся, высоко вылезающие наружу, толстые деревенские носки. Длинный ряд одноэтажных частных гаражей, на крыше — две совершенно неподвижные фигуры, сидящие напротив друг друга. Черт — угольно-черный, с мощными, загнутыми назад, рогами, будто сгусток мрака. Может, — вовсе не физическое тело, а какая-то, созданная для них, местных, видимость. Эти двое словно всерьез ждали этого непонятного Судного дня, о котором здесь так много говорили.
Мамонт прошел мимо, остановился во дворе, напротив старого пятиэтажного дома. Местный мир заканчивается здесь бесконечно высоким лесистым склоном. Котельная внизу, кто-то лениво белит ее, еле ползая по строительным кОзлам вдоль стены. Здесь все делается так. — "Это и есть мой рай?" — На доме наверху — ,зачем-то построенная недавно, неуклюжая надстройка. Там тоже, медленно-медленно, двигаются рабочие.
Все еще постепенно возвращается ощущение своего тела. Боль внизу спины. Накопившаяся усталость.