Остров
Шрифт:
— Что вам угодно?
Он не слышал, как она подошла, и стал мямлить, будто только что проснулся.
— Я Жоэль Менги… Пришел навестить своего дядю.
Выглядела она грубоватой, вульгарной. Вытирала руки о край не очень-то чистого передника. Это была та самая маленькая Мари… Обидно, хоть плачь! Она тоже стояла как вкопанная перед этим худощавым мужчиной, избегавшим смотреть прямо в глаза.
— Жоэль… Жоэль Менги…
— Входите… Входи.
Она не знала, как к нему обратиться.
— Я предупрежу его, он нездоров, — сказала она.
Она направилась к лестнице, и светлоголовый ребенок замер, не сводя с Менги глаз. Камин был пуст. Не было и рыбы на столе. Зато всюду были развешаны канадские сувениры: топоры лесника, лыжные палки, фотографии рек, озер, гигантских деревьев, а также людей около деревянных хижин в неуклюжих шубах, в надвинутых на лоб мохнатых шапках, похожих на зверей. По возвращении дядя переоборудовал старый дом, что тут удивительного? Но почему Менги казалось как бы ненастоящим все, что изменилось? Он обернулся на скрип лестницы. Это было сильнее его: эта женщина никогда не была маленькой белоголовой девочкой, подружкой детства. Он не хотел этого. Запрещал ей.
— Он ждет вас. Вы свалились как снег на голову, — добавила она и спохватилась: — Я бы тебя не узнала. Тебе надо было написать, прежде чем являться нежданно-негаданно.
Неловкая от волнения, она стояла в нерешительности. Может, полагалось ее обнять?
— Это твоя дочь? — спросил он.
— Да… Мари… Иди, поиграй, Мари.
Девочка вышла, — колдовство исчезло.
— Я еще пришел за ключом от дома, — добавил Менги едва ли не раздраженно.
Она взяла лежавшую на колпаке над камином связку, отделила один ключ и протянула ему.
— С тех пор как я похоронила мужа, — объяснила она, — зарабатываю на жизнь как могу: нанялась вот домработницей, мою пол в церкви. Твой дядя разрешил мне ухаживать за садом. Ты не против?.. Мне можно продолжать?
— Ну конечно, и в доме тоже.
Он поднялся по узкой лестнице. Пальцы ощущали знакомое прикосновение толстой веревки, служившей перилами. Дядя Фердинанд лежал на широкой кровати орехового дерева. У Менги сжалось сердце: ему казалось, что он снова видит отца за несколько недель до смерти. Дядя протянул руку, сухую, как куриная лапа. Менги пожал ее.
— Ну вот видишь, вот ты и вернулся, — сказал Фердинанд, — в конце концов все возвращаются… Кроме твоего бедного отца… Я узнал о его смерти от одного из здешних парней, механика Капитана Пливье… Говорят, вы жили как бродяги?
— Может, все-таки не как бродяги, — возразил Менги. — Но когда у моего отца водились гроши, он их сразу проматывал на еду, это правда!
— А ты?
— Я? Я музыкант оркестра.
— Бедняга. Разве это жизнь! — прошептал старик.
— Нет, конечно!
— Так что же ты собираешься делать? Не надейся найти здесь работу, сам понимаешь.
— Я еще не думал, — признался Менги.
— Даже если ты продашь дом, тебе мало что за него дадут. Я же, к несчастью, ничего тебе не оставлю.
— На материке можно, наверное, устроиться.
— Разве что далеко отсюда.
— В Ренне? В Бресте?
— Это не так далеко. Бретань приказала долго жить. Ты что же, газет не читаешь?
Ослабев, Фердинанд закрыл глаза. Менги быстро огляделся, заметил и узнал часы у окна. Высокий, узкий, как поставленный на попа гроб, корпус часов пугал его, когда он был ребенком, не нравился ему и низкий тембр, и продолжительный гул после боя. Лежа в кровати, старик мог видеть стрелки, отсчитывавшие его последние часы.
— Не повезло, — проговорил дядя, не открывая глаз. — Отец твой… надеялся нажить состояние… Я там загробил здоровье… Гийома унесла эмболия… Он-то как раз выкрутился: был ведь в долгу как в шелку…Те, кому выпало несчастье родиться здесь, голь, беднота… Мария дала тебе ключ? Слава богу, что она есть. Преданнее человека не найдешь.
Но Менги уже не слушал. То, что он увидел, было так неожиданно, так странно. Хвост собаки. Он виднелся из-за занавески, которой был задернут уголок, служивший туалетной комнатой. Фердинанд открыл глаза и угадал реакцию племянника.
— А! Это Финетт… Когда Мария подметает, то кладет Финетт подальше от пыли. Будь добр, положи ее на место, на подушку, на пол, рядом со мной!
Менги отдернул занавеску. Собака сидела на подушке.
— Она тебя не укусит, это чучело.
Финетт! Ну конечно! Еще одно воспоминание выплывало на свет. Не он ли дразнил ее когда-то! Тот, кто сделал из нее чучело, сумел придать ей видимость правдоподобия. Вот она лежала, вытянувшись, положив морду на передние лапы, и только в стеклянных глазах потух дружеский блеск.
С чувством гадливости Менги приподнял подушку. Чучело собаки внушало непонятный страх. Или скорее…впрочем, все было так сложно… Что-то было похоже на игру, с правилами которой он был незнаком. Было две Финетки: та, что жила в его памяти, и та, которую он видел сейчас. Образы не совпадали. И опять-таки не в этом дело. Было нечто другое, гораздо менее уловимое, что не удавалось определить. Он положил подушку около кровати. Дядя рукой поискал голову собаки, погладил, затих.
— Я не могу тебя как следует принять, — посетовал оп. — Мне нельзя пить — так полагает священник! Бросил курить. Ем чуть-чуть. Здоровье — дрянь, пора на свалку.
Там, где стояли часы, послышалось что-то вроде икоты, затем металлическое шипение, наконец, часы стали медленно отбивать одиннадцать ударов. Менги прислушивался. Его музыкальный слух ошибаться не мог. Звук был чуть-чуть иным, чем прежде. Более сухим, более коротким… без вибрации, которая долго не утихала в четырех стенах. Менги открыл дверь, выходившую на лестницу.
— Уже уходишь? — спросил Фердинанд.
— Нет, мне показалось, что кто-то позвал.
Он снова сел, стал ждать следующего боя часов. Бой повторился, еще более торжественный, более низкого тембра. На этот раз благодаря открытой двери звук разливался свободно и тем не менее не достигал прежней полноты. Казалось, утратил длительность, звучал где-то в другом месте. Что же все-таки то и дело создавало это ощущение разрыва, смещения, будто сегодняшняя реальность не была продолжением реальности прошлой? Он как бы блуждал между двумя островами. Все, что он оставил некогда, было живо, а то, что обретал нынче, — мертво.