Островитяния. Том третий
Шрифт:
— Что ж, миссис Бодвин была очень мила с нами, разве нет? Но ведь она до сих пор — англичанка!
— Мне тоже так показалось.
— Почему же тогда она осталась здесь?
— Потому что ее муж — островитянин.
— Да, наверное, дело в этом… Она дала мне несколько советов.
— Каких же?
Глэдис нерешительно взглянула на меня:
— Ты выглядишь совершенным островитянином, и я даже не знаю, говорить тебе или нет. Она тоже так подумала и говорила о тебе как об островитянине, но потом вспомнила, что ты американец, и сказала, что это, без сомнения, даже лучше для меня… Она была так откровенна! Вот забавно… — Она замолчала и тихо рассмеялась: — В общем, попала я в положение… Но в конце концов мне даже стало все равно, кто
— Так что же она сказала? — снова спросил я.
— О, много всего. Сказала, что здесь хорошие доктора и мне не стоит беспокоиться из-за родов и что я еще слишком молодо выгляжу — просто девочка. А когда заметила мое кольцо, сказала, что островитянские свадьбы так не похожи на наши, что она настояла на том, чтобы жениться в ближайшей англиканской церкви в Св. Антонии. «Бодвин отнесся к этому снисходительно, он вообще такой милый, но все же Островитяния — страна, в которой всем заправляют мужчины». Так что хотя островитянские мужчины и джентльмены, и преданные мужья, и хорошо воспитаны, и ни во что не мешаются, но держатся несколько свысока. Поэтому надо учиться полагаться прежде всего на себя… Тут она опять вспомнила, что ты не островитянин, и сказала: «Но вы ведь вышли не за островитянина, не так ли? А про американцев говорят, что они замечательные мужья». Потом она спросила, чем я занимаюсь, и я ответила, что рисую. Она была просто ошеломлена. По ее словам, островитяне очаровательно рисуют чем-то вроде пастели или цветных мелков, и еще углем, но серьезных художников здесь нет и в одиночку продолжать здесь заниматься живописью — дело безнадежное. Она убедилась в этом на собственном опыте. Тем не менее она пожелала мне удачи и посоветовала продолжать, пока есть время, потому что если упустишь главное, потом его не вернуть, а когда у меня появятся дети и мне придется кормить и выхаживать их, выкроить время на рисование будет трудно. У нее самой двое… Словом, она говорила без умолку. У меня не хватит сил повторить и половины.
— Значит, она подходит тебе как старшая подруга? — спросил я.
Глэдис покачала головой:
— Я ужасно от нее устала, а может быть, мы просто слишком долго едем. И потом, она говорила в общем-то невеселые вещи и чем-то даже раздражала меня. Конечно, я понимаю, намерения у нее были самые благие, но мне не понравилось, как она говорила о своем муже, не конкретно о нем, но о нем как об одном из многих. Мне понравился Бодвин… мне нравятся и остальные здешние мужчины. Чем больше она настраивала меня против них, тем больше они мне нравились. Я все думала о тебе, о том, какой ты замечательный — лучше всех, кого я когда-либо встречала, и еще я думала о притче, которую мы читали позавчера вечером… Наверное, я легче приспосабливаюсь. Ей было тридцать два, когда она вышла замуж… Надеюсь, миссис Гилмор — другая.
— Да, но она замужем за англичанином.
— Думаю, дело не в том, за кого выйти замуж, а в том, чтобы оставаться такой же, какой ты была раньше. Вот что меня волновало.
— Молодец, Глэдис! — сказал я. — И поменьше волнуйся.
— Но я еще не до конца смирилась!
Это был тяжелый день: дул сырой, пронизывающий ветер, занавесивший дали туман оставлял в поле зрения только узкие, размытые дороги, стесненные темными, почти черными изгородями. Мы перебрались через реку Темплин недалеко от того места, где она сливается с Танаром, и двинулись на север, в направлении дороги, соединяющей Темплин и Ривс, таким образом удлинив себе путь, но уменьшив вероятность заблудиться. Глэдис действительно выглядела очень усталой, когда мы подъехали к темным университетским стенам, но держалась стойко: ей не терпелось обойти смурачные галереи и дворики, старые, теснящиеся одно к другому строения, загадочные двери с горящими возле них свечами; к тому же Гилморы были как нельзя более рады нам.
Сейчас они жили одни, отправив детей учиться в Англию. Я чувствовал себя в их истинно
Однако среди прочего у Гилморов оказалось пианино, и после обеда Глэдис, ободренная радушием наших хозяев, спросила, нельзя ли ей поиграть немного. Она долго сидела, не решаясь коснуться клавиш. Потом, пройдясь по клавиатуре и взяв несколько аккордов, очаровательно исполнила «Warum?» [2] Шумана, после чего надолго притаилась в глубоком кресле.
2
«Отчего?» (нем.)
И только когда мы наконец на какое-то время остались одни, она поделилась своими мыслями. Ей хотелось бы иметь пианино дома, но она боялась, что его здесь не достать, даже если у нас хватит денег…
— Если ничего не выйдет с живописью, я должна найти хоть какое-то занятие, — сказала она, когда мы лежали рядом в темноте. Я ответил, что сделаю все, что смогу, но она быстро возразила, что о пианино не стоит и думать: — Я добьюсь своего в живописи. Как только мы вернемся в усадьбу, возьмусь за работу всерьез. Пусть это мое самое слабое место, я начну с портретов. Первым будет портрет Анселя-брата. Это характер, личность.
Мы задержались у Гилморов и на весь следующий день, который Глэдис провела в библиотеке, обложившись книгами, которые она скорее просматривала, чем читала.
— А есть ли в Островитянии современное искусство? — спросила она, и я пообещал разузнать насчет этого в столице.
Потом мы стали решать, куда поедем дальше, и стоило мне упомянуть, что до Файнов всего лишь день пути, не больше, как Глэдис сказала, что готова ехать, даже если день окажется долгим, а лорда Файна не будет дома. Погода улучшилась, и Глэдис снова была полна сил. Она сказала, что хотя сам университет и интересное место, но Гилморы — люди ограниченные, скучные, а в город ей пока не хочется.
Таким образом, на следующее утро мы уже снова были в пути. Несколько раз за день мне пришлось пожалеть о нашем решении. Добраться до Тиндала засветло мы не успели, и мне снова пришлось, спешившись, идти вверх по бесконечному ущелью, где протекал Фрайс. Луна приближалась к первой четверти, но местами, и довольно часто, дорога тонула в непроглядной тьме. Небольшой отрезок пути Глэдис тоже шла пешком, ведя лошадь сзади в поводу, но скоро с явным облегчением снова села в седло.
Я вспомнил, как мы шли здесь же с Наттаной и ее братьями, но луны тогда не было, и все было совсем другое.
Глэдис прямо сказала, что еще никогда в жизни не чувствовала себя такой усталой, но на ее настроение это не повлияло. Она была счастлива, и я, глядя на нее, был счастлив не меньше. Когда мы наконец проехали через знакомые ворота и сосновый лес и подъехали к дому, который я так хорошо знал, она только и могла, что посмеяться над своим плачевным видом.
Мара была дома одна. Лорд Файн с братом уехали в столицу. Глэдис чересчур устала, чтобы отужинать, как подобает по обычаю. Она попросила только стакан горячего молока и разрешения лечь. Вытянувшись на кровати, она сказала, что у нее нет сил даже раздеться — болит каждый мускул.
— Все в порядке, Джон, не беспокойся. Пройдет время, и я здесь окрепну. Усталость — это временное.
Она выглядела несколько похудевшей, повзрослевшей и более решительной. Я глядел на нее, соображая, что могу для нее сделать. При мысли о ее потаенной боли сердце мое надрывалось, причем меня тревожило даже не столько настоящее, сколько будущее. Если я потеряю ее, мне вряд ли захочется жить дальше.
— Ну что у тебя такой перепуганный вид? — сказала она. — Я совершенно в порядке! Завтра ты увидишь меня такой же, как всегда.