Островитяния. Том третий
Шрифт:
— Я не за это боюсь, а за свою любовь. Что мне с ней делать?
— Можешь помочь мне раздеться.
Чувствуя себя одновременно нянькой и любовником, я помог ей снять одежду ласковыми, бережными движениями. Тело ее было податливым и неуклюжим, как у большой куклы. Укрыв ее и подбросив дров в очаг, я пошел к Маре: она дала мне смягчающего ароматического масла. Вернувшись, я стал греть его у огня.
Глэдис дремала.
— Что ты хочешь делать? — спросила она. Я объяснил, и она, томно вздохнув, вытянулась на постели.
— Не верится, что я и в самом деле у Файнов, — сонно произнесла она. — Скорее бы утро,
— А что, тебе кажется, ты должна делать?
— Приносить людям добро, я думаю. Я так мало сделала в жизни добра. Мы с мамой немного шили для бедных. Но я постоянно собиралась заняться еще чем-нибудь, и в доме всегда оставалась работа. Но здесь для меня дел нет. Люди всегда чуточку эгоисты. От этого никуда не деться — что здесь, что там, дома.
— Разве тебя не радует, что здесь нет бедных?
— Это меня не устраивает, мою совесть… Я думала, что смогу быть этакой барыней-благодетельницей, вроде хозяек английских усадеб, и являться в дом к благодарным крестьянам с индюшкой в корзинке. Но здесь они живут не хуже меня. Я должна найти себе занятие. И это тоже сбудется.
— Рисование, музыка — у тебя уже есть планы.
— Нет, тут нужно что-то другое. То, что я нашла бы сама. Я ведь не часть тебя. — Она произнесла это шутливым тоном, но мне было не до шуток.
— Ты принадлежишь себе, — ответил я.
— Я буду очень независимой.
— Ты и так независима, а оттого, что приехала ко мне, — еще больше.
— Но я могу сделать что-нибудь, что тебе не понравится.
— Будь верна тому, что для тебя дорого, и не стремись к независимости ради нее самой.
— Если я буду верна только тому, что мне дорого, я стану полностью твоей, а ты этого не хочешь.
На подобного рода заявление мне оставалось лишь ответить прямым отказом. Вместо этого я откинул одеяло и стал растирать ее растопленным маслом. Теперь у меня был новый предлог позаботиться о ее теле, красотой которого я восхищался, и, видя совсем рядом ее наготу, все то простое, что составляло Глэдис, я по-новому ощутил, сколь она дорога мне, так дорога, так прекрасна, так бесценна, что сердце мое готово было разорваться от любви; ее щеки полыхали румянцем и слезы сверкали и дрожали на ресницах. Я готов был встать перед ней на колени. Она была моим другом, идеальным товарищем, моей радостью, возможностью воплотить себя. И «любовь»,и «ания»— эти слова значили слишком мало. Мои прикосновения были почти лаской, и я ласкал, гладил ее не спеша, и она покорялась мне безропотно, тихо, закрыв глаза, почти погрузившись в сон…
Решив, что она уснула, я снова укрыл ее и сам разделся, но не успел лечь, как она, в полудреме, прильнула ко мне.
— Если я не твоя, то есть что-то наше, —шепнула она.
В поместьях Файнов и Кетлинов у меня было много друзей, и наутро они стали приезжать один за другим, чтобы повидаться с нами, и упрашивали нас погостить подольше и навестить их, но мы предполагали задержаться здесь только на один день. Несмотря на перенесенные тяготы, Глэдис была неутомима.
Приезжавшие держались со мной легко, по-дружески и часто вспоминали прошлое, как то принято между людьми, какое-то время жившими рядом. Анор, знакомый Глэдис по моим письмам, пришел с сыном, дочерью и пятью детьми Бодинов; Бард и его жена Анора выглядели нарядно и загадочно; Толли, мой друг, пришел один — его сестра Толлия была в школе; пришли четверо Хинингов; Ларнел и подросшая, повзрослевшая Ларнелла; и наконец, Кетлин с дочерьми. Двое последних остались на ленч.
Это было просто нашествие, и Глэдис утомилась и сидела притихнув и посерьезнев. Однако, когда Кетлина Аттана, та самая, что высекла барельеф, висящий в нашей усадьбе на реке Лей, пригласила ее в свою мастерскую, — она согласилась. Обе были примерно ровесницами, и я не пошел с ними, решив, что, пожалуй, Глэдис будет легче находить себе друзей самой.
Вернулась она только к вечеру. Веки ее немного опухли, однако глаза ярко горели. Она устала и была рада поскорее лечь. Я ждал, что она начнет рассказывать о своих впечатлениях, но она молча, с любопытством и сомнением глядела на меня.
— Она здесь? — спросила Глэдис.
— Она? Кто?
— Ты же знаешь… девушка, которая была твоей любовницей?
— Нет… ее здесь нет. Она живет более чем за сто пятьдесят миль отсюда.
— Так правда, что ее здесь нет?
— Разумеется правда, и я расскажу тебе про нее, чтобы покончить наконец с твоими сомнениями…
— Нет, пожалуйста, не надо! Я вовсе в тебе не сомневаюсь.
— Лучше я расскажу.
— Нет, нет, нет! И слушать не стану. Но эти люди, похоже, хорошо тебя знают. Некоторые так глядели на тебя. Не обращай внимания, Джон. Только… ведь ты у меня один, а эти люди такие странные, и у меня здесь никого, кроме тебя, нет.
— Тебе понравилась Кетлина Аттана?
— Да, но я ее подозревала… Помнишь тот барельеф и наброски… и еще по дороге мы остановились на старой мельнице, и там тоже твой портрет. Очевидно, она много о тебе думала.
— Я всего лишь предмет ее наблюдений, интересный, потому что — иностранец.
— Может быть, это и так…
— Тебе понравились ее работы?
— О да! Было очень интересно. В каком-то смысле все очень наивно, но временами так прелестно и верно схвачено. Ее пример меня вдохновил. Она моего возраста, работает самостоятельно и делает вполне реальные вещи. Я рассказала ей о своих мечтах, и она дала много полезных советов… Если бы не эти мои мысли… словно какая-то мрачная тень.
— Неужели ты не могла воспринять ее такой, какая она есть, думая только о том, что вы можете дать друг другу?
— Нет… я не островитянка. Ты — мой, и ты это знаешь.
— Но если ты не моя (помнишь, ты говорила!), то по крайней мере я — твой, Глэдис?
— Ты — мой!
— Я люблю тебя, только тебя и тебе верен.
— Это одно и то же!
— Если это одно и то же, — сказал я, — то я принадлежу тебе, а ты — мне.
— Это-то я и имею в виду, когда говорю, что ты — мой, а я — твоя. Разве ты этого не понял? — спросила Глэдис.
— Я думал, ты имеешь в виду что-то еще.
Она покачала головой, немного неуверенно, и я понял, что либо она изменилась, сама не заметив этого, либо говорит неправду.