Островитяния. Том второй
Шрифт:
Я ответил, что нет, по крайней мере в ближайшее время, да и то только если дела мои пойдут успешно, если я женюсь; если же я не поеду в Нью-Йорк, то, пожалуй, буду жить дома. После чего пришлось описать наш дом в Медфорде, отца, маму, Алису и их занятия.
— Значит, в Америке одни города?
Я объяснил, что города, окруженные предместьями, и вправду разбросаны по всей стране, но, конечно, есть и сельская местность, горожане ездят туда летом. Наттана быстро разобралась, что к чему, напомнив мне о том, что и в своей «Истории»
— Вы все рассказывали о городе, — сказала она наконец. — Почему бы вам лучше не стать фермером?
Я постарался как можно яснее изложить свои соображения. Во-первых, я слишком плохо разбирался в сельском хозяйстве, во-вторых, в Новой Англии этим вряд ли можно было заработать. По традиции члены нашей семьи приобретали какую-нибудь специальность и шли в бизнес.
Наттана кивнула:
— Значит, вы будете кем-то вроде агента?
— Да, Наттана.
— Ну а предположим, что вы женились, но не сделали такой успешной карьеры, как ваш брат?
Взяв за образец дом брата в одном из предместий Винчестера, где они с Мэри жили до переезда в Бостон, я описал кое-какие их тогдашние трудности и радости. Потом рассказал о самом переезде.
— Вы все так часто переезжаете! — сказала Наттана. — Только я успеваю представить себе место, где вы живете, а вы уже далеко.
Чтобы внести окончательную ясность, я сказал, что если поеду работать в Нью-Йорк, то, возможно, буду жить в пансионе. «Пансион» тоже нуждался в объяснении.
— А если женитесь — тоже будете жить в пансионе? — спросила Наттана, приподняв голову, когда я, закончил.
— Возможно.
— Я представляла себе вас женатым. Как вы будете жить тогда?
— В квартире, — ответил я, — в городе или в пригороде.
Пришлось добавить, что особой разницы нет, разве что, живи я в пригороде, мне пришлось бы тратить больше времени. Далее я пустился в описание жизни в нью-йоркской квартире, стараясь воссоздать ее как можно тщательнее и достовернее.
Наттана склонила голову набок. Вопросы стали раздаваться все реже.
— Если я женюсь, — сказал я, — меня ожидает нечто подобное.
И добавил, что, пожалуй, предел моих возможностей — контора дядюшки Джозефа.
Голос девушки зазвучал приглушенней:
— Значит, вы целый день будете сидеть и делать что-то одно, а она весь день будет сидеть в квартире и заниматься чем-то совершенно другим?
— Именно. Жена ведет хозяйство. Муж зарабатывает деньги. Разумеется, жена не все время сидит дома. От хозяйства у нее остается достаточно свободного времени.
— И куда она может пойти?
Я перечислил обычные увлечения американских женщин. Потом мне пришло в голову, что у моей воображаемой жены могут быть дети. А они требуют такого ухода!
— И где они буду жить сначала?
— В той же квартире.
— А не в деревне? — воскликнула Наттана в крайнем удивлении.
— Только во время
— И жене некуда будет увезти их из города, чтобы начать их воспитание? — спросила девушка, поднимая ко мне свое круглое лицо.
— Нет.
— Значит, деревня…
— Только во время каникул.
— А если дети не будут отнимать у нее все время, сможет ли она делать что-нибудь для себя: вырезать по камню или ткать?
— Сможет, но большинство замужних женщин не занимаются этим, к тому же есть ткацкие фабрики.
Она снова уронила голову на руки и задала еще несколько вопросов, на которые я ответил вкратце. Потом они прекратились.
— Теперь все совершенно ясно, — сказала Наттана отсутствующим голосом.
Я привел еще несколько вспомнившихся мне примеров. Девушка молчала… О чем она думала? Она лежала тихо, расслабленно, словно спала или дремала. Я не видел ее глаз — только краешек щеки, круглую голову, заплетенные косы.
— О чем вы думаете, Наттана? Может быть, хотите спросить что-нибудь еще?
— Нет! И так понятно, — отвечала она низким, грудным голосом.
Настроения ее были непредсказуемы. Казалось, она в растерянности и грустит. Вдруг она резко села. Она отлежала щеку, и теперь на ней горело красное пятно.
— Что думаю об этом я — женщина другой страны, воспитанная по-иному? Я думаю, что это ужасно — жить так скученно, в постоянных тревогах, не имея места, где можно просто побыть одному, всего в нескольких комнатах, принадлежащих кому-то еще! И потом — алия…Не понимаю, как можно жить так да еще просить женщину разделить с вами такую жизнь?!
— Для многих людей нет иного выхода, да и этот не так уж плох. У нас много интересного. И кругом столько жизни!
Предубежденность Наттаны обезоруживала, я был задет.
— Что же до предложения разделить такую жизнь, — продолжал я, — то, если женщина любит вас, она с радостью согласится. Это будет уже не только ваша, но и ее жизнь.
— Не понимаю, как она может согласиться.
— Вы — островитянка.
— Я не понимаю, как выможете, Джонланг!
— Я — американец, — сказал я, тем не менее с болью чувствуя, что и мне непонятна моя былая жизнь.
Наттана посмотрела на меня, в ее зеленых глазах сверкнул гнев. Ссора казалась неминуемой, но внезапно взгляд девушки изменился. Уголки глаз набухли блестящей влагой.
Что-то в моих словах ранило ее. Я сделал шаг к скамье, желая сказать то, что мог сказать в свое оправдание. Я увидел руку Наттаны, и мне захотелось взять ее в свою.
Но стоило мне приблизиться, девушка поднялась и подошла к очагу. Раскаяние и сочувствие к боли, которую я причинил ей, вылилось в пылкое желание завладеть ее рукой. Я взял безвольно повисшую вдоль тела руку, она напряглась, стремясь вырваться. Отдернув руку, Наттана загородилась от меня плечом.