Острый нож для мягкого сердца

Рыбакова Мария

Свернув за угол и отойдя на безопасное расстояние, он вынул из кармана часы. Кисть его оказалась слишком тонкой, но он надел браслет поверх рукава школьной формы и щелкнул застежкой. Серебристые грани браслета засверкали в послеполуденном солнце. Тихон был уверен, что мужчина за ним не погонится. Сам виноват.

– «Очень красивый мальчик»! – фыркнул Тихон и, проходя мимо магазина, взглянул на свое отражение в витрине и пожал плечами.

шахта

Они выиграли соревнование, и через две недели автобус вез их в шахтерский городок. Тихон сидел на одном из передних сидений

и время от времени посматривал на часы. Он никуда не торопился; просто узнавать время было почти так же интересно, как смотреть на тополя и машины. Его вдруг полюбили за то, что в течение двух дней он заставил других повиноваться своей воле. Кто-то непрестанно трогал его за плечо, заговаривал с ним.

Голые равнины с остатками снега и пологие холмы, подернутые серой дымкой, потом – низкие квадратные дома, пустые и нелепые, как будто кто-то уронил их здесь и ушел, позабыв. Вдоль дороги шел человек. Дети замахали ему, но он не обернулся.

Издали выплыло гигантское ступенчатое здание со множеством окон и с чем-то наподобие трубы, что выходила почему-то из бока. Автобус остановился, и дети один за другим вышли, оробев от незнакомой улицы.

– Сначала идем в музей, – объявила учительница. Непривычная в пальто с брошью, в красном мохеровом берете; странно думать, что после школы она становится обычной женщиной. – Потом нас поведут в шахту.

– Настоящую?

– Раньше была настоящая. Теперь туда водят посетителей.

Когда дети гурьбой входили в музей, никто из них не посмел толкнуть Тихона. Ему даже показалось, что теперь он сам может безнаказанно толкнуть кого захочет. Повинуясь экскурсоводу, они зашли в большой зал, где на стенах висели фотографии. Тихона растрясло в автобусе, а ночью перед поездкой он плохо спал, так что теперь монотонный голос экскурсовода убаюкивал его. Фотографии были только черными узорами на пожелтевшем фоне, а лица стахановцев – концентрическими кругами, затягивавшими взгляд. Он перевел глаза на смотрительницу, что сидела в углу на табуретке. Она была еще молодая, с косами, узкоглазая, в мужском пиджаке и брюках. Когда ей надоедало сидеть, она принималась прохаживаться, качая бедрами, или царским жестом отгоняла посетителя, который слишком близко подходил к фотографиям. В ушах ее раскачивались большие желтые серьги, а белые круги на черной бумаге – и черные лица стахановцев на желтом фоне были неподвижны.

Другая смотрительница, старушка, вышла из соседнего зала, подошла к той, которая с косами, и о чем-то с ней зашепталась. Они обе тихонько захихикали, потом старушка приложила палец к губам и ушла, оставив молодую наедине с молчащими снимками и школьником. На груди у смотрительницы был значок с именем, но Тихон постеснялся подойти поближе, чтобы рассмотреть. Как только она поворачивалась в его сторону, он тут же переводил глаза на стену. Конечно, какое ей до меня дело? – сказал себе Тихон. Для нее, наверное, все посетители – на одно лицо, ведь новые люди приходят каждый день, а ей здесь – сидеть и сидеть. Так и консьержка сидит, подумал он, по ночам в гостинице. Туда приезжают новые люди, располагаются. А что происходит по ночам здесь? Что вообще происходит по ночам в музеях, на складах – там, где нет людей? Может быть, все эти снимки оживают. Хорошо, что сюда поставили надзирателей, опасное на самом деле место. Он не успел додумать до конца эту мысль, потому что учительница уже созывала класс.

Небо стало серым, ветер пошел прогуливаться по улицам городка. Застегнув

куртку на все пуговицы, Тихон сунул руки в карманы.

– Вынь руки из карманов! – сказала учительница. Он засвистел.

– Перестань свистеть!

Он хотел убедить себя, что все в порядке. На самом деле ему было не по себе от безотрадности этих бараков и тех пустынных равнин, которые стелились за домами, покуда хватало глаз. Неясная тревога коснулась его, как будто весь этот пейзаж был лишь сценой для беды. Он думал, что кукиши в карманах и посвист успокоят его. Вынув руки и перестав свистеть по команде учительницы, он печально ссутулил плечи.

Им раздали каски с фонариками на лбу – так что они стали похожи на одноглазых чудовищ. Потом их завели в огромную клетку лифта. Как будто проснувшись, Тихон сделал порывистое движение к выходу, но дверь уже захлопнулась и лифт стал медленно спускаться в глубину. Он уносил школьников все глубже, и не было возможности остановить его. Небо из бесконечного полотна стало квадратом, а квадрат все уменьшался. В нем едва-едва можно было различить очертания облаков и темный край сменявшей их тучи. Но Тихон продолжал смотреть, задрав голову, как будто, пока он видит кусочек неба, есть надежда вернуться обратно к поверхности земли.

Одноклассники болтали, как ни в чем не бывало.

– А у тебя, Клава, – услышал он голос за спиной, – какой любимый революционер?

Это была, конечно же, очкастая Лиля. Может быть, даже сюда она захватил сюда толстую тетрадь в клеенчатой обложке, на которой фломастером было написано: «анкета». Там на каждой странице было по вопросу: ваш любимый цвет; любимый певец; какова ваша цель в жизни? Каждого одноклассника она заставляла заполнять эту анкету, что они обычно делали с удовольствием. И даже сами заводили подобные тетради.

– Мой любимый революционер, – продолжала Лиля, – Феликс Эдмундович Дзержинский. Я про него читала. Он почти ничего не ел, почти не спал, все время работал и ничего не боялся. Все боялись, что он потеряет сознание от усталости. Тогда они решили накормить его картошкой с салом. Но сала было мало, хватало только на одну порцию.

Лифт остановился, достигнув дна. Школьники один за другим вышли на утрамбованный земляной пол. Их ждало что-то вроде маленького паровоза с вагонетками. Странный поезд тронулся и поехал по рельсам, уходившим в темноту. Экскурсовод освещал фонарем мощные балки, поддерживавшие потолок. Дети притихли, оробев, но вскоре снова раздался пронзительный голос:

– Один, конечно, Феликс Эдмундович сала есть бы не стал. Он всех спрашивал: картошка сегодня на обед в столовой с салом была? И все отвечали: да, с салом, Феликс Эд-мундович.

Туннель сжимался. Гладкие, как пленка, слои породы нависали над проходом под острым углом, от туннеля ответвлялся другой, уходя в глухую тьму, как нора, и Тихон вспомнил ночных крыс своего детства, потайные отверстия по углам комнаты.

Луч фонаря продолжал выхватывать то черную пластину, похожую на крыло, то красный камень с овальной дырой, похожей на кричащий рот. Голос экскурсовода звучал утробно и гулко. Здесь, наверное, совсем мало кислорода, подумал Тихон. Как только он это подумал, ему стало трудно дышать. Все это может обвалиться в любой момент. Именно эти слова были самыми страшными: «в любой момент». Только что всё было в порядке – и вдруг обвал, и никак нельзя шагнуть обратно в предыдущий миг, до обвала. Ни секунды, ни даже доли секунды нельзя – вспять.