Осень клены опалила,Птичьи гнезда оголила,И прозрачен, и встревожен,Лес туманами стреножен,Переломан, перекрученИ дождем подвязан к тучам.…Горизонт в далекой дымке,Солнце в шапке-невидимке…И всё утро белобокоПтица мается, сорока.Над калиновым кустомСиней шпагою-хвостомПотрясая, говорит:– Вот что рыжая творит…И, вращая черным оком,Между веток скоком-бокомВяжет петли, а самаЗорко зырит на дома,На колодец, на меня,На чубарого коня.
Токсово
Осень – рыжие брови.Резкий ветер с дождями…Белый мрамор надгробийУкрываем
ветвями.Будь спокоен, убитый,Нами в землю зарытый,Поминаемый нами…Защищают ли камниОт недоброго слова,От колючего снега,От наветов худогоОкаянного века?..
Сон
А мне однажды чудный сон приснится:Спасая жизнь свою от коршунья,Я малой птицей – желтою синицей —Вернусь в свои родимые края.На тополь сяду около окошкаИ сквозь стекло увижу на полуСибирскую, как шар пушистый, кошку,И печь, и грубу, и кровать в углу…Увидят птицу и поставят клетку,И я, желая в доме побывать,Немедленно свою покину веткуИ в клетку залечу, и стану ждать.И мальчуган (не я ли?) засмеется,Внесет меня в родительский мой дом,И удивится:«Надо же, не бьется…»…И на свободу выпустит потом…И я проснусь. И мне не разобраться:К чему во сне всё та же боль моя?Я разучился в жизни улыбаться,Но помню, как смеялся в детстве я.
«Остались утки на зиму в Неве…»
Остались утки на зиму в Неве.Ни капли солнца и ни крошки хлеба —Свинцовое изорванное небо,Гранит, мосты и пена на волне.Покинутые слабым вожаком,Продрогшие, они не понимали,Что не для них ударит первый гром,И не для них дожди прольются в мае.Пугал прохожих необычный вид.Прохожие качали головами.И только дядя Костя, инвалид,Ругал тех уток всякими словами.Он на протезе двигался с трудом,И в январе – три первые недели —Он белый хлеб носил к Неве в портфеле…А вскоре вся Нева покрылась льдом.
«Нет, нет, ты трижды не права!..»
Нет, нет, ты трижды не права!Мое спасенье не в везеньи,Мое спасение в уменьиИскать и сопрягать слова,И, не щадя свое перо,Их новым наделять значеньем…Когда ж, поставив на ребро,Почти предчувствуя свеченье,Я в слове зрю иную стать,То, губ упрямых нить живуюЗажав как рану ножевую,Я знаю, что спасен опять.
«Писать стихи нужна не только смелость…»
Писать стихи нужна не только смелость…Сам посуди – из глубины вековЗемля моя летела и вертелась,Рифмованная сотней языков.Поэты рифмовали и историки,И рифмовали даже те, которыеСредь рифм плутали, как в туманной мгле.Неужто это нужно ей, земле?Ей нужно это!Рви свой ворот узкий,Ищи в словах иную высоту!Без рифм Земля, не выдержав нагрузки,Расколется однажды на лету.Но столько обо всём уже написано,Что прочитать – ясна любая истина:Вот это – зло, а это есть – добро.Но если так – как подниму перо!О чем запеть, коль обо всем пропето?О чем писать, коль всё уже старо?А не писать – расколется планета.Но если так – как опущу перо!
«Толпа колышется, как море…»
Толпа колышется, как море.И, словно под лопатку нож,В толпе – она.Такое горе!Коснись и пальцы обожжешь.И прикоснусь…И может статься —Что в наказание за тоМои обугленные пальцыУже не вылечит никто.
Бытовое
Дождь падает на тротуары,О подоконники стучит.Душа притихла как в угаре,И онемела, и молчит.И неподвижны и нелепыЛарьки пивные на углуСтоят, напоминая склепы,В толпе, желающей во мглу.Там синие до глянца лица,И кажется, что в мире томМгновенье не летит, а длится,И всё – такая заграница,Что страшно указать перстом.Они стоят как на приколе.И слышно даже за стекломКак пахнет горьким алкоголемВ дожде осеннем обложном.И знаю я, что к ночи глубже,Как только станет вечер слеп,Они уйдут, оставив души,Стоящими у входа в склеп.
«Я каждого, любя как брата…»
Я каждого, любя как брата,Готов обнять рукой своей…Я не стрелял из автоматаВ скрещенье рыженьких бровей.Я не висел над пустотою,Меня не обожгла броня.Война прошла за той чертою,Где еще не было меня.Я про нее узнал подростком.В краю степей и тополейОна прошла и отголоскомОсталась в памяти моей.Да, мне досталось мало хлеба,Я помню горечь лебеды,Но надо мной сияло небоБез черных признаков беды.Алтай! Алтай!.. Какое слово!Не отрекусь, не отрекусь!Случится час – умру, но снова,Воскреснув, я сюда вернусь.Под это небо, к этим хатам,К садам, упавшим на село,Где каждого люблю, как брата,Где детство трудное прошло.Вернусь, как будто из погони,Зови меня, иль не зови,И принесу в своих ладоняхСлова признанья и любви.
«Не хочу я тебя разгадывать…»
Не хочу я тебя разгадывать,Я и рад бы – да не могу.Ты пришла, чтобы жить и радовать,И вращаться в моем кругу.В вихре танца витиеватогоНапряжение сил и мук…Помоги же мне разорвать его,Этот замкнутый чертов круг.Здесь не радости, только горести,Здесь запутаны тропы все,Здесь кружусь я в напрасных поискахБелкой пленною в колесе.Здесь в ладонях моих натруженныхМягко рвется событий нить,Здесь под небом, грозой контуженном,Негде голову преклонить.
«…У конуры, вдыхая атмосферу…»
…У конуры, вдыхая атмосферу,Дежурил пес огромный словно вечер.Его глаза мерцали и светились,И гасли постепенно, а в избеСемилинейной лампой освещенныйСидел мужчина около стола;Топилась печь и огненные бликиПо комнате метались.В глубинеБелела прялка. Колесо вращалосьИ женщина виднелась, и в рукеКлубок она, как яблоко, держала…Я трогаю калитку – не скрипит,И пес молчит. Глаза его погасли.Я подхожу, протягиваю руки —Собаки нет, и заросли бурьянаРосой мои ладони обожгли.Куда же Черный делся? – я подумал,И в дом вошел, а в доме – никого…И странно как-то стало, и тревожно;Куда все подевались? От печиТеплом не веет… Груба холодна…И прялка вся в пыли, и только в лампеСемилинейной дышит огонек.И тут я вспомнил: мама в ЛенинградеЖивет со мной, а где отец – не знаю.Когда прощались, то не говорил,Что он из дома этого уедет.Но вот – ушел. Ушел и не дождался —Осталась только в блюдечке свечаОплывшая и рядом зерна риса…И я хожу по комнате печальной,И в памяти своей перебираюЗнакомые места, куда он мог уехать,И не могу представить это место…
Семейный документ
Космическую пыль смахну с листа,На желтом фото разгляжу морщины,Увижу подпись. Резкую. Мужчины.И добела потертые места.Горчит осколок даты «…3 год»,Горчат три слова «…умер от холеры»,И смазано – «курьез» или «курьеры»,А прочее и лупа не берет.Семейный документ. Разгадки не дано.Зачем его хранить была охота?Ну, ясно: умер от холеры кто-то.Но – кто?И фантазировать грешно.Чиновник ли, простолюдин какой,Здоровый телом или же калека?И воздух девятнадцатого векаТревожит и тревожит мой покой.А выцветшие строчки так слепы!..Но светит за листом, на дальнем плане,Укрытая годами, как в тумане,Загадочная тень родной судьбы.