Освобождение
Шрифт:
— Ваша бабушка очень много для Вас значит.
— Она единственный человек в моей жизни, который меня не бросил. Моя мать сбежала сразу же после моего рождения, а отец, скорее всего, загнулся где-нибудь в Венис-Бич, если к тому времени уже не умер от передозировки. Героиновый наркоман.
— Очень жаль. Героин — та ещё дрянь. Наверное, временами Вам бывает здесь очень одиноко.
Айви на мгновение уходит в свои мысли и водит пальцем по краю бокала, посасывая нижнюю губу.
— Да, бывает. Честно говоря, не знаю, что я буду делать, когда mamie
— Эй, все будет хорошо, Айви, — смахнув пальцем слезу у нее со щеки, я на мгновение заглядываю в ее покрасневшие ярко-зеленые глаза.
Совершенно потрясающие.
Не успев опомниться, я наклоняюсь к ней так близко, что чувствую у себя во рту ее дыхание, и прислонившись к губам Айви, ощущаю вкус вина и высасываю из ее кожи его терпкий аромат. Только услышав вырвавшийся у нее из груди стон, я понимаю, что натворил, как хищно воспользовался ее волнением, и тут же отстраняюсь.
Она обхватывает ладонями мое лицо и, не дав мне отпрянуть, снова притягивает к себе. Зарывшись пальцами в ее длинные волосы, я, словно грешный вор, краду у судьбы еще одно желанное мгновение. Во мне горячими, пульсирующими волнами разливается гнев. Почему сейчас? Почему именно теперь, когда я и так уже совершил столько грехов, появляется она и подвергает меня такому искушению? Сладкое, отравляющее яблоко, которое на вкус как все мои желания. Как всё, что мне сейчас нужно.
Я прихожу в себя и, легонько пихнув ее в грудь, прерываю поцелуй.
— Прошу меня за это простить. Извините.
— Простить за что? За то, что Вы меня поцеловали? Вы хоть представляете, сколько раз я об этом мечтала?
— Это неправильно, Айви. Я не должен был сюда приходить. И не должен был этого делать.
Вставая с дивана, я опрокидываю вино. Быстро подхватив бокал, я вновь ставлю его на столик и замечаю, что вино слегка забрызгало мне ладонь.
— Вот, — по-прежнему сидя на диване, Айви берет мою руку и, не сводя с меня глаз, проводит языком по стекающим каплям.
Когда я вижу, как ее язык скользит по моей коже, у меня по спине пробегает дрожь, а в штанах напрягается член. Поспешно отдернув руку, я сжимаю ее в кулак, и когда Айви поднимается с дивана и встает передо мной, все мои инстинкты подсказывают мне отступить назад.
Под ее прозрачной кремовой блузкой проступают два затвердевших соска, наполняя мои мысли еще более яркими образами этих идеальных округлостей, которые так и просятся мне в ладонь. Быстрым движением языка Айви облизывает губы, от чего они становятся блестящими и будят во мне желание снова засосать их в рот. Когда я смотрю на нее, то перестаю быть отцом Дэймоном. Я — тридцатипятилетний мужчина, который почти десять лет лишал себя удовольствия. Удовольствия, которому до этого предавался с большой охотой.
— Я должна кое в чём признаться, святой отец.
— Простите, сейчас я не могу Вас выслушать, — я обхожу ее и направляюсь к двери. — Вы сможете исповедоваться мне завтра. В церкви.
— Я видела, что Вы сделали.
Уже взявшись за
— Что ты сказала?
— Той ночью. Я видела, что ты сделал.
Собравшись с силами, я разворачиваюсь к ней, и вижу, что, несмотря на ее гордо вздёрнутый подбородок, она дрожит.
— И что же, по-твоему, ты видела, Айви?
— Ты... ты сбросил труп. В отстойник, — теперь уже назад отступает она.
«Бл*дь».
Хуже совершенного мною греха лишь осознание того, что из всех людей на планете именно ей посчастливилось это увидеть.
Я медленно приближаюсь к ней, буравя ее взглядом в молчаливой угрозе. И, похоже, это работает, потому что как только ее спина упирается в стену, Айви отводит глаза.
— Ты уверена, что видела именно это?
Это говорю не я. Не отец Дэймон, а сын моего отца. Безжалостный ублюдок, который всегда подчищал за собой, или навлёк бы на себя его гнев. Я почти слышу, как он смеется, приговаривая, каким же я был идиотом, проявив такую небрежность, такую беспечность. Мне хочется послать его к черту, но он прав.
Что я наделал?
Айви по-прежнему не поднимает на меня взгляд, и так стискивает челюсть, что, когда я прижимаю ее к стене, мне хочется впиться в нее зубами.
— Я знаю, что видела. И не боюсь.
— А, по-моему, ты очень боишься. Я чувствую, как ты дрожишь.
— Это не от страха.
Черт бы ее побрал. Когда она устремляет на меня эти зеленые, полные порочного желания глаза, мне тут же становится ясно, на чьей стороне перевес.
— Я хочу, чтобы ты его убил. Избавился от него так же, как избавился от того трупа. Мне нужно, чтобы он исчез из моей жизни, иначе в какой-нибудь вонючей яме обнаружат уже мой труп.
— Ты просишь меня убить человека.
— А ты хочешь сказать, что того выброшенного парня ты не убивал?
— Он похитил ребенка. Держал его в клетке. Мучил. Насиловал.
— И поскольку я не ребенок, то не заслуживаю твоего сочувствия? Я уже говорила тебе, что у меня нет другого выбора. Это моя клетка. И уверяю тебя, что меня он тоже мучил и насиловал.
Я сжимаю пальцами переносицу, тщетно пытаясь унять внезапно закружившийся у меня в голове говноворот.
— Айви, чего бы ты там себе не напридумывала, я священник. А не наемный убийца.
— Забавно. А вот мне показалось, что ты довольно профессионально со всем управлялся. С каким... епископом мне лучше связаться по этому вопросу?
У меня дергается глаз, и, не успев опомниться, я хватаю ее за горло и прижимаю к стене.
— На твоём месте я бы этого не делал.
— Или что? Вы и меня убьёте, святой отец?
— Да ты просто маленькая змея, да? Прикидываешься невинной и наивной?
— Ну а ты — волк в овечьей шкуре, так почему бы нам обоим не сбросить эти маски и на мгновение не стать собой? Тебе нужно мое молчание. Мне — свобода. Мы, вне всякого сомнения, сможем прийти к соглашению.
— Так вот зачем ты пригласила меня сюда подняться? Чтобы вонзить в меня свои ядовитые зубы?