От Апеннин до Анд
Шрифт:
Мальчик в отчаянии всплеснул руками. Потом он вдруг заговорил, точно в припадке ярости:
— Что ж это… Это какое-то проклятье! Так мне и умереть в дороге и не найти матери? Я сойду с ума, покончу с собой! Боже мой!.. Как называется этот город? Где он? Далеко он отсюда?
— Эх, бедный мальчик! — ответила женщина, сжалившись над ним. — Сущий пустяк — всего каких-нибудь четыреста или пятьсот миль, не меньше!
Мальчик закрыл лицо руками. Потом спросил сквозь слёзы:
— А теперь?.. Что же мне теперь делать?..
— Что ж могу я тебе сказать, бедняга! Я не знаю. Но вдруг её, видимо, осенила какая-то мысль, и она поспешно добавила:
— Послушай-ка… Я кое-что придумала. Сделай так, как я говорю. Пойдёшь по улице, свернёшь в третьи ворота направо. Там во дворе найди капатаса — это человек, который ведёт обоз, — он завтра отправляется в Тукуман со своими фургонами и волами. Пойди к нему — может быть, он согласится взять тебя с собой. Предложи ему свои услуги. Быть может, он тебя посадит…
Мальчик схватил сумку, поблагодарил на ходу, и не прошло и двух минут, как он входил в обширный двор, освещённый фонарями. Несколько человек работали во дворе — грузили мешки с пшеницей на огромные повозки с высокими колёсами. Эти повозки были похожи на передвижные дома бродячих клоунов, с полукруглым брезентовым верхом.
Высокий усатый мужчина, закутанный в подобие плаща из клетчатой материи, в высоких сапогах, наблюдал за работой.
Марко подошёл к нему и застенчиво изложил свою просьбу, сказав, что он из Италии и ищет свою мать.
Капатас смерил его взглядом с йог до головы и сухо ответил:
— У меня нет места.
— У меня есть ещё пятнадцать лир, — продолжал мальчик, — я внесу эти пятнадцать лир. Дорогой буду работать: таскать воду, кормить волов, выполнять все ваши приказания. Мне ничего не надо… немного хлеба, и всё. Возьмите, посадите меня, синьор…
Капатас снова посмотрел на него и ответил немного мягче:
— Места нет… и потом… мы едем не в Тукуман, а в Сант-Яго. Доедем до того места, где нам придётся тебя высадить, а оттуда тебе ещё останется порядочный кусок пройти пешком.
— О, я прошёл бы и вдвое больше! — воскликнул Марко. — Пройду, не беспокойтесь! Доберусь как-нибудь… Только посадите меня, синьор, сделайте милость, не оставляйте меня здесь одного!
— Смотри, ведь мы проедем дней двадцать!
— Не важно!
— Дорога трудная…
— Я вынесу всё!
— А потом тебе придётся идти пешком одному.
— Я ничего не боюсь! Ради моей матери!.. Сжальтесь!..
Капатас поднёс фонарь к лицу мальчика. Потом сказал:
— Хорошо.
Мальчик поцеловал ему руку.
— Сегодня будешь ночевать в фургоне, — добавил капатас уходя. — Завтра в четыре утра я тебя разбужу. Спокойной ночи!
На другой день, в четыре часа утра, при слабом свете звёзд длинная лента обоза с невероятным скрипом тронулась в путь. В каждый фургон было впряжено по три пары волов, а за ними следовало несколько пар сменных животных.
Мальчик, которого разбудили рано утром, очутившись в фургоне, снова крепко заснул.
Когда он проснулся, обоз стоял на месте. Царила тишина. Солнце высоко стояло в небе. Возчики сидели на самом солнцепёке вокруг большого костра, раздуваемого ветром. На вертеле, воткнутом в землю, жарилась добрая четверть телёнка. Поели все вместе, потом улеглись спать и, проснувшись, снова двинулись в путь.
Так продолжалось всю дорогу; они двигались с равномерностью солдат в походе. Каждое утро, в пять часов, обоз трогался в путь, в девять останавливался на отдых, в пять часов пополудни трогался снова, а в десять часов вечера снова останавливался на отдых. Возчики сопровождали обоз верхом на лошадях и погоняли волов длинными палками.
Марко разводил костёр, задавал корм животным, чистил фонари, носил воду для питья…
Местность, которую они проезжали, неясно проходила перед его глазами, как видение. Рощи коричневатых карликовых деревьев, селения, состоявшие всего из двух-трёх домишек с красными узорчатыми фасадами… На больших пространствах, сколько ни окинешь взглядом, белели солончаки, некогда бывшие ложем солёных озёр. И всё та же равнина, одиночество, тишина…
Редко-редко встретятся по дороге два-три путешественника верхами, а за ними, словно вихрь, промчится галопом табун неоседланных лошадей…
Дни тянулись длинные, скучные, однообразные, как дни в открытом море.
Зато погода стояла прекрасная. Всё шло бы хорошо, если бы не некоторые из возчиков, которые смотрели на мальчика, словно он был их рабом. С каждым днём они становились всё требовательнее. Были среди них и такие, которые обращались с ним просто жестоко: угрожали, кричали на него, и все без исключения принимали его услуги, как должное. Заставляли его носить сено огромными охапками, посылали за водой на большие расстояния.
Марко не удавалось отдохнуть даже ночью: он поминутно просыпался от страшных толчков фургона, от ужасающего скрипа колёс и деревянных осей.
В довершение всех бед, поднявшийся ветер вздымал облака красной глиняной пыли, проникавшей всюду: она засыпала повозки, забиралась под платье, забивалась в глаза и в рот, так что становилось трудно дышать.
Измученный непосильной работой и бессонницей, оборванный и грязный, преследуемый с утра до вечера грубыми окриками возчиков, несчастный Марко с каждым днём всё больше и больше отчаивался. И он совсем пал бы духом, если бы не капатас, иногда ободрявший его приветливым словом.
Нередко, забившись в угол фургона, никем не замечаемый, мальчик плакал, уткнувшись лицом в свой мешок, где теперь оставались одни лохмотья. С каждым утром чувствовал он себя всё слабее и слабее. Глядя на равнину, бесконечную и однообразную, словно целый океан земли, он твердил про себя:
«Я не доживу до вечера, не доживу! Сегодня я умру по дороге!»
Однажды утром, когда он опоздал принести воду, один из возчиков подошёл и ударил мальчика. С тех пор это превратилось в привычку. Отдавая приказания, он награждал его пинками и кричал: