От Апеннин до Анд
Шрифт:
Гигантские деревья, чудовища растительного мира, с могучими стволами, словно колонны собора, уходили в неизмеримую вышину; их косматые вершины переплетались между собой, сверкая серебром от лунного света.
В полумраке он смутно различал множество этих стволов самых разнообразных форм: прямые, изогнутые, кривые. Перекрещиваясь, они напоминали очертания странных фигур, с угрозами наступающих друг на друга или как бы сплетённых в борьбе.
Иные из стволов лежали, словно внезапно рухнувшие башни, покрытые густыми зарослями вьющихся растений, похожих на разъярённую
Величественное зрелище, волшебный хаос колоссальных форм, зловещее великолепие которых превосходило всё, что до сих пор ему открыла природа.
Порою Марко останавливался, ошеломлённый.
Он был измучен, ноги разбиты в кровь; он был один среди этого дремучего леса, где на большом пространстве он не встретил ничего, кроме нескольких хижин, прилепившихся к подножию гигантских деревьев и выглядевших рядом с ними муравейниками, да иногда буйвола, который спал, растянувшись на дороге.
Марко был измучен, но не чувствовал усталости; был один, но ему не было страшно. Величие лесной чащи возвышало его душу.
Сознание близости матери придавало ему силу и стойкость мужчины.
Воспоминания об океане, о минутах отчаяния, которые он пережил и преодолел, о долгих и тяжких страданиях, которые он вынес с железным упорством, заставляли его смело и гордо поднимать голову.
Благородная кровь отважных генуэзских моряков закипала в его сердце и делала его бесстрашным.
Но в нём совершилась ещё одна перемена.
До этого образ его матери, хранимый им в памяти, несколько изгладился за два года и был каким-то туманным. Сейчас эта дымка рассеялась, и лицо матери всплыло отчётливо и ярко. Он снова, как никогда прежде, ясно представил себе её черты; он видел её как живую.
И, преследуемый этими воспоминаниями, Марко ускорял шаг. Новое чувство — несказанная нежность росла в его сердце. Тихие, радостные слёзы скатывались из глаз…
Так, шагая в темноте, он беседовал с ней, говоря те слова, которые он будет шептать ей на ухо завтра:
— Я здесь, мама! Я никогда не оставлю тебя, мы вместе поедем домой. Поедем на пароходе, я прижмусь к тебе крепко… Никто никогда меня с тобой не разлучит! Никто, пока я живу на свете!
И мальчик так и не заметил, как на гигантских вершинах деревьев серебристый лунный свет, угасая, слился с робкой белизной рассвета.
В тот же день, в восемь часов утра, врач из Тукумана, молодой аргентинец, стоял у постели больной и пытался в последний раз уговорить её согласиться на операцию.
А вместе с ним так же горячо повторяли свои увещания инженер Мекинес и его жена. Всё было напрасно.
Женщина, чувствуя полный упадок сил, не верила в успех операции. Она была твёрдо убеждена, что умрёт под ножом или через несколько часов после операции, в бесполезных мучениях, ещё более страшных, чем предсмертные муки естественного
Врач, слушая её, повторял:
— Но операция — верное спасение. Это так же верно, как то, что если вы откажетесь, для вас это будет верной смертью.
— Нет, — отвечала она слабеющим голосом, — у меня хватит мужества умереть, но нет сил, чтобы мучиться напрасно. Благодарю вас, синьор доктор. Так, видно, суждено. Дайте мне умереть спокойно…
И обескураженный врач перестал настаивать.
Больная обернулась к своей госпоже и голосом умирающей заговорила о своей последней воле.
— Дорогая синьора, добрая моя госпожа! — говорила она с огромным усилием, голосом, прерывающимся от рыданий. — Мои маленькие сбережения и вещи отошлите моей семье… через синьора консула. Надеюсь, они живы. Сердце в последние минуты верно предсказывает — с ними всё благополучно. И напишите им, пожалуйста, что я всегда думала о них, всегда трудилась для них… для моих сыновей… Только одно мне горько — что не увижу их больше… Напишите, что я умерла, не теряя мужества… спокойно… благословляя их… И передайте моему мужу… моему старшему сыну… и моему младшему… бедному моему Марко, что они у меня в сердце до последней минуты… — И здесь в порыве горя она закричала, заломив руки: — Мой Марко, моё дитя, жизнь моя!..
Но тут, подняв глаза, полные слёз, она увидела, что её госпожи нет в комнате: её тайком позвали куда-то. Она поискала глазами инженера — он тоже куда-то исчез. Оставались только две женщины. Из соседней комнаты донёсся шум чьих-то торопливых шагов, приглушённых голосов и сдержанные восклицания.
Через несколько минут она увидела, как в дверях появился потрясённый врач, потом её хозяева, оба с изменившимися лицами. Все трое смотрели друг на друга с каким-то многозначительным видом и вполголоса что-то говорили друг другу. Ей послышалось, что врач сказал её госпоже: «Лучше сейчас!»
Больная не поняла.
— Джозефа! — заговорила её госпожа дрожащим голосом. — У меня есть добрые вести для вас. Приготовьтесь услышать хорошее известие… Известие, — продолжала синьора, волнуясь всё сильнее, — которое принесёт вам великую радость.
Больная смотрела на неё расширенными глазами.
— Приготовьтесь, — продолжала её госпожа, — вы увидите одно лицо… дорогое для вас…
Больная резким движением подняла голову и смотрела вопросительно, блуждающим взором, перебегая глазами от двери к лицу своей госпожи.
— Одно существо, — добавила синьора бледнея, т— явилось только что… неожиданно…
— Кто? — закричала женщина сдавленным, странным голосом смертельно испуганного человека.
Через секунду она с пронзительным криком вдруг вскочила на кровати и застыла неподвижно, схватив себя за голову, словно увидев пришельца с того света.
Марко, оборванный, весь покрытый пылью, стоял в дверях. Доктор удерживал его за плечо.
Марко бросился к матери; она протянула к нему исхудалые руки и, как тигрица схватив его, прижала к груди. И вдруг засмеялась глухим прерывистым смехом, перемешанным с рыданьями. Потом она, задохнувшись, упала на подушки.