От Баркова до Мандельштама
Шрифт:
«Дана мне лира от богов» – означает, в частности, что юный поэт намерен достигнуть высот Геликона, а не свалиться «в грязь» перед ним, как это случилось с Барковым, и что он не случайно не разменял свой гений на «скрыпицу» Баркова – он уже тогда (в 1813 году) ощущал в своих руках «лиру»!
Другое упоминание Баркова содержится в стихотворении 1815 года «Городок»:
О ты, высот ПарнасаБоярин небольшой,Но пылкого ПегасаНаездник удалой!Намаранные оды,Убранство чердаков,Гласят из рода в роды:Велик, велик – Свистов!Твой дар ценить умею,Хоть, право, не знаток;Но(Курсив наш. – В. Е.)
Отношение к Баркову вновь выражено достаточно ясно:
Барков на Парнасе «боярин небольшой», о его «величии» «гласят» лишь «намаранные оды» и «убранство чердаков», но Пушкин умеет ценить его «дар» истинного поэта. При этом весьма красноречиво желание юного поэта дистанцироваться от Баркова заявлением, что сам он не является «знатоком» (т. е. пылким поклонником) его творчества. Юный поэт не собирается воспевать Баркова («хвалы сплетать венок»), в частности, и потому, что делать это надо «барковским» слогом, но здесь позиция юного Пушкина остается неизменной по отношению к заявленной еще в «Монахе» («Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму…»):
Но убирайся с БогомКак ты…Не стану я писать.Предел творчески допустимого обозначен достаточно явно и достаточно резко.
Однако, по утверждению М. А. Цявловского, именно в промежутке между двумя этими принципиально важными творческими заявлениями Пушкина-лицеиста им и была написана порнографическая баллада «Тень Баркова». Художественные достоинства сего творения мы рассмотрели раньше. Сейчас мы предлагаем взглянуть на проблему с другой стороны: возможно ли такое несоответствие творческих установок Пушкина собственной поэтической практике? Нам такие случаи в творческой биографии поэта не известны.
Пушкин всегда был строго принципиален в вопросах творчества: тщетно искать у него каких-либо уступок общественному мнению, веяниям моды: вряд ли он мог ради завоевания сомнительной популярности у части лицеистов написать «площадные куплеты», достойные «украшать простенки кабаков».
Есть еще одно соображение, вызывающее серьезные сомнения в возможности приписать «Тень Баркова» Пушкину, – его особое отношение к Жуковскому, исполненное дружбы, приязни и почтения.
Такому ходу мысли, вопреки возражениям М. А. Цявловского, никак не противоречит то обстоятельство, что в 1818 году в четвертой песни «Руслана и Людмилы» Пушкин изящно пародировал балладу Жуковского «Вадим».
Во-первых, пародирующим Жуковского стихам предпослано следующее, свидетельствующее об искреннем восхищении его талантом, признание:
Поэзии чудесный гений,Певец таинственных видений,Любви, мечтаний и чертей,Могил и рая верный житель,И музы ветреной моейНаперсник, пестун и хранитель!Прости мне, северный Орфей,Что в повести твоей забавнойТеперь во след тебе лечуИ лиру музы своенравнойВо лжи прелестной обличу.Во-вторых, М. А. Цявловский вновь слишком пристрастен, утверждая, что пушкинская пародия «не менее кощунственна по существу», чем «Тень Баркова» [5] .
Приведем в доказательство пристрастности М. А. Цявловского самое эротичное место пушкинской пародии:
И вот она на ложе хана,Коленом опершись одним,Вздохнув, лицо к нему склоняетС томленьем, с трепетом живым,И сон счастливца прерываетЛобзаньем страстным и немым…5
Цявловский М. А. Комментарии. С. 237.
Стихи эти куда скромнее, например, эротических откровений Батюшкова 1812 года в «Моих пенатах» (о сопоставлении с откровенной похабщиной «Тени Баркова» не может быть и речи).
«По существу» же автор показывает этими стихами, что, в сравнении с Русланом, Ратмир не столь уж поглощен своим чувством к Людмиле:
Восторгом витязь упоенныйУже забыл Людмилы пленнойНедавно милые красы…Конечно, пародийная замена двенадцати праведниц у Жуковского компанией «прелестных дев», обольщающих Ратмира в поэме Пушкина, выглядит достаточно рискованной. Подробнее это рассмотрено в обстоятельном исследовании В. А. Кошелева, посвященном «Руслану и Людмиле» [6] . Единственное возражение вызывает утверждение автора о схожести ситуаций в пародии Пушкина и во второй части «Тени Баркова». Аналогия представляется весьма эфемерной, рассмотрение ее вряд ли плодотворно в виду абсолютной стилистической несопоставимости двух текстов. Куда правомернее представляется нам сопоставление этого эпизода пушкинской поэмы с более высокими, чем «Тень Баркова», литературными образцами (как она того и заслуживает). Например, с поэмой В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771), высоко ценимой Пушкиным, или с «Декамероном» Боккаччо (первая новелла третьего дня о Мазетто Лампореккьо, устроившемся в женский монастырь садовником).
6
Кошелев В. А. Первая книга поэта. Томск: Водолей, 1997. С. 99–115.
Несмотря на то что пародии, как мы уже отметили, предпослано дружеское предуведомление и сама она выполнена весьма изящно и талантливо, Пушкин все же, по-видимому, испытывал некоторые угрызения совести за поэтическую шалость в «Руслане и Людмиле» и посчитал необходимым покаяться в содеянном в неоконченной статье 1830 года «Опровержение на критики»:
«За вступление, не помню которой песни:
Напрасно вы в тени таились еtc.и за пародию Двенадцати Спящих Дев; за последнее можно было меня пожурить порядком, как за недостаток эсфетического чувства. Непростительно было (особенно в мои лета) пародировать в угождение черни девственное поэтическое создание» (XI, 144–145).
И это «в угождение черни» говорится об изящном, можно даже сказать любовном пародировании поэта, которого юный лицеист искренне почитал. Жуковский с нежностью упомянут («певец Людмилы, / Мечты невольник милый») в послании «К сестре» (апрель 1814), с восторгом – в «Воспоминаниях в Царском Селе» («скальд России вдохновенный», 1814); руку его, по свидетельству самого Жуковского (письмо П. А. Вяземскому от 19 сентября 1815 года), молодой поэт в момент их знакомства крепко прижал к сердцу.
Между тем М. А. Цявловский убежден, что восхищенные поэтические признания Пушкина непосредственно предшествуют написанию «Тени Баркова» (относимой Цявловским к декабрю 1814 – апрелю 1815 года), а сама баллада – знакомству Пушкина с Жуковским (7 мая – июнь 1815 года [7] ) и этому трогательному жесту лицеиста.
Скажут, что наши соображения продиктованы сентиментальностью и «морализмом», приведут примеры «единства противоположностей» в житейских отношениях Пушкина с людьми – но тут ситуация не житейская. Речь идет об отношении Пушкина к музе и личности Жуковского в их неразрывной связи – отношении, пусть не лишенном юмора (проявившегося в «Руслане и Людмиле», проявлявшегося и позже), но, безусловно, искреннем и трепетном, – как к другой, но чрезвычайно близкой душе. В «Тени Баркова» пародируемый Жуковский – вполне посторонний, «чужой» по духу объект, годный лишь для того, чтобы забавы ради быть подвергнутым издевательству – и над музой, и над сказавшейся в стихах личностью.
7
Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина (1799–1826). Л., 1991. С. 91.