От грозы к буре
Шрифт:
– Ах ты, завозился я тут, а мне ж к молебну готовиться надобно, – засуетился отец Варсонофий, цыкнув на своих служек, чтобы бежали немедля храм к торжеству готовить.
– Во избавление и спасение? – уточнил воевода.
– Не токмо, – приостановился священник и пояснил строго: – Это у нас во граде ныне страде ратной конец пришел. А куда рать на ладьях поспешает? То-то. Так что сейчас и благодарить бога будем, и молить его о том, дабы даровал он братии нашей победу над силой поганой. – И стремглав, со всех ног, дальше побежал, торопясь успеть первым до раненых радостную весть донести.
Если бы не упрямство Юрия Кончаковича, желающего во что бы то ни стало взять Ряжск, то половцы, возможно, и успели бы уйти. Но сказались те часы под Ряжском, когда орды в бездействии стояли, а хан Котян Юрия Кончаковича убеждал, что немедленно уходить надо, ни мгновения не тратя на штурм бесцельный.
Рясское поле, что верстах в двадцати пяти к югу от Ряжска начинается, для конницы плохо пригодно – уж больно мягкая земля в этой сырой низменности, замкнутой почти в квадрат Рановой на западе, Хуптой на востоке, а Ягодной Рясой и Становой Рясой, что в Воронеж впадают, – на юге. Однако пройти неспешно его можно. Одна беда – не получалось неспешно-то.
Снова ростовский полк тысяцкого Лисуни насмерть встал на самом опасном направлении – там, где сподручнее всего в степь уйти. Пока два хана размышляли, куда сподручнее повернуть, – сзади тревогу забили. Мол, сверху по Хупте еще одна рать спешит и уже с ладей сходит. Час-два, и тут объявится.
Тут уж не до раздумий стало. Забирая круто вправо, в сторону Рановы и Ягодной Рясы, они попытались там прорваться – вновь не вышло. Суздальский полк тысяцкого Спивака дорогу перегородил. Атаковать русские ряды, чтоб напролом через них уйти, не получилось.
Половецкий всадник чем хорош? Стремительностью своего напора, быстротой удара. Потому и легкую саблю мечу предпочитает. Нет в нем тяжеловесности и основательности, нет русского упорства и стойкости. Чуть увяз в сече, не поддается враг в первые же минуты боя – значит, бежать надо, если есть куда.
А какая может быть стремительность, когда чуть ли не перед самым русским строем не пойми откуда столько деревьев свежесрубленных взялось? Иной ствол в траве высокой и вовсе не видать – лишь когда конь, споткнувшись, седока с себя сбрасывает, тогда только и сознает половец, что досадное препятствие на пути ему встретилось.
Еще правее попытались взять степняки, так там и вовсе конница ряды свои строит, копьями щетинясь. И заметались две орды в беспорядке, не ведая, что им делать. Им бы, все воедино собрав, одним кулаком ударить в любой из пеших полков, глядишь, и прорвались бы, но Котян по старой привычке посоветовал Юрию Кончаковичу большой откуп князю Константину предложить.
– Людей сохраним – на другой год на Русь придем. Тогда и возьмем все с лихвой, – заявил он.
– Не всегда князья на откуп согласие дают, – колебался Юрий Кончакович.
– Не дают, когда видят, что если побьют – все ихнее будет. Ныне не то. Они сами ведают, что мы ни с чем идем: ни серебра, ни полона. Заложников оставим, сыновей оставим, а откуп потом пришлем. Биться же станут – ничего не получат. Зачем им просто так биться.
– На меня князь Константин сильно зол. Второе лето я к нему в гости хаживаю. Боюсь, откажется.
– Я сам к нему говорить поеду, – заявил Котян. – Его отец, Володимер Глебович, на половчанке был женат. И сам он с Данилой Кобяковичем породнился. Должен на серебро согласиться. Обязательно должен.
Первым разочарованием старого хана стало то, что до Константина его просто не допустили. То ли не пожелал рязанский князь с Котяном говорить, то ли и впрямь не лгал молодой воевода, утверждая, что нет сейчас его в стане, – кто ведает, где правда.
Поначалу, увидев, какой юнец с ним говорить собрался, хан даже оскорбился немного. Затем, подумав, наоборот, порадовался в душе. Такого мальчишку да чтоб не провести…
Промахнулся Котян и крепко промахнулся. О своей хитрости высоко возомнил, воеводу же недооценил. Хотя если бы до торга дело и впрямь дошло, то как знать – глядишь, и удалось бы в чем-то надуть русичей. Но вот беда – не стал Вячеслав торговаться.
Поначалу вроде бы все к этому и шло, то есть к торгу и откупу. Цветистый говор Котяна Вячеслав слушал спокойно, хана не перебивал, на все его вопросы о здоровье родни, принятые у степняков, отвечал обстоятельно и многословно. Да и сам в ответ много спрашивал – о женах, о детях, о прочих родственниках. У хана такое ощущение сложилось, что если бы не время позднее, ближе к ночи, то русский воевода и вовсе до седьмого колена в родне Котяна добрался.
Чем все закончилось? А ничем определенным.
– У нас на Рязани с неких пор ваш хороший старый обычай принят: о делах только на второй день говорить, – заявил юнец и в ладоши хлопнул, чтоб еду с питьем заносили в шатер.
– А и крепок на мед русский воевода, – подивился наутро Котян, вставая с разбитой головой.
Остаток вечера и начало ночи он уже помнил смутно, даже очень смутно. Да и не мудрено. После трех первых чаш хмельного меда, которые пришлось осушить до дна, хан попробовал было как-то ускользнуть от четвертой, но Вячеслав был настойчив.
– Я же за процветание наших родов выпить предлагаю, – сурово произнес он, осуждающе глядя на Котяна. – Ты что же, не хочешь, чтобы твой род процветал? Или, – прищурился недобро русич, – что-то нехорошее против моего рода в мыслях держишь? Смотри, я полностью выпил, – и в доказательство перевернул свою чашу кверху.
Пришлось выпить и хану.
– А теперь пусть в наших чашах останется столько капель, сколько мы желаем друг другу горьких дней в жизни, – спустя несколько минут опять взялся за чару Вячеслав.