От имени Черепахи, или Девять сущностей миропонимания
Шрифт:
«Вещь в себе» – это наше знание о ней. Вещь – это сейф, в сейфе – сто миллионов. При наличии знаний обо всем точно известно, что владелец забыл его закрыть, что охраны не будет как раз столько времени, сколько нужно, чтобы изъять из сейфа наличность.
Много ли вы назовете людей, которые, с точностью зная все, что здесь сказано, откажутся от такого соблазна?
Риторический вопрос, так? А раз так, значит, столь же бессмысленны вопросы о Всеобщем Законе и Абсолютном Знании – оно попросту обернется для человечества самоистреблением. Тотальным геноцидом. Вот почему
Вот почему лишь желтая пресса полуправды рискует публиковать научную монографию об истине. Вот почему есть множество книг о многом, но нет одной Книги обо Всем.
А те, что были – забыты, осмеяны или сожжены.
История «философских вещей»
Правда, слава Богу, сохранились улики – три вполне ясных людских начала, присягнувшие двум неясным, ибо философским, – вещам.
Представим героев. Первая черта – форма высшей природы, дух. Вторая – ипостась низшей, плоть. Третья – просто душа.
Духовная «вещь в себе» – весьма противоречивая вещь. С одной стороны, ее можно представить как перспективу – перспективу бесконечного развития. Мы не знаем, что из себя представляет НЕЧТО, однако это не мешает ни нашему общению с ним, ни исследованию его. Напротив: лишь только дав волю воображению, мы можем открыть в неизвестном то, чего не знаем о нем.
Такая «художественно-творческая» манера идеального (беспредметного) суждения о «вещах в себе» приписывается Платону и известна, как идеализм.
С другой стороны, «вещь в себе», что ни говори, – опасная вещь: то, чего мы не знаем о ней, может стать проблемой для нас. Стало быть, использование проверенных вещей безопасней рискованных экспериментов с непознанными: реальная синица куда как практичней воображаемого журавля! Одним словом, что видим, о том и поем, а чего не знаем, о том и не судим.
Такая «рационально-реалистическая» манера свойственна, согласно истории философии, Аристотелю и являет собой не иное, как материализм – идеологию «вещей для себя».
Так что Платон и Аристотель вовсе не были союзниками! – они были противниками. «Лошадь вижу – лошадности нет!» — ехидно заявил первому второй в один давний прекрасный день.
Когда-то о лошади человек знал только то, что на ней можно ездить и ее можно есть. Затем его знания расширились – он уже мог сосчитать, сколько у лошади ног, чем и как часто ее необходимо кормить и как содержать. Сегодня он знает о ней еще больше – ее анатомию, характер и эволюцию «лошадиного вида». Болезни, которыми она болеет. Интеллект и реакцию на окружающий мир.
Однако если вы спросите у «специалиста-лошадника» с мировым именем, вся ли это «лошадность», он наверняка покачает головой: нет, не вся – мы еще не знаем всей. Покачает головой, как лошадь, и посмотрит грустными лошадиными глазами…
«Лошадность» – идеальная модель «вещи в себе», обладающая предельно полной, исчерпывающей характеристикой. Вот только одна загвоздка – никто этих характеристик на блюдечке с научной каемочкой не поднесет. Если не воображать невозможного и не экспериментировать с неизвестным, материальных возможностей не прибавится и научных познаний – само собой.
Оттого материалист – не по горячему нраву и не из-за плохого воспитания – язвит идеалисту. Он его провоцирует, как мальчишку – девчонка: струсишь, дескать, не прыгнешь, знаю я таких!
А ведь, ежели не прыгнет, то и знаний о новом месте не прибудет. А в них у провокатора прямой интерес: сам материализм открыть ничего не может, поскольку не занимается неизвестным. В общем, идеализм – течение не только рискованное, но и дело неблагодарное: материальное использует идеальное для своих нужд, а, удовлетворив их, выставляет на посмешище всем.
Окрепнув трудами бескорыстных творцов, разжирев и заматерев на дармовых гносеологических хлебах, человечество отвергло платоновский дух и объявило материализм единственно справедливым и разумным. Если бы оно знало, к чему это приведет…
Высшая природа – человеческая, она же – духовно-творческая. Низшая природа – звериная, она же – телесно-материалистическая. Ни та, ни другая не знают ничего о гордыне, обольщении, сочувствии, зависти, дипломатии.
Не эти, а совсем иное начало разделяет и объединяет, влюбляется и презирает, наказывает и поощряет, формирует общественное мнение и мораль, проводит в жизнь планы, тактику и политику. Зовут это начало, эту по-муравьиному коллективную природу душой.
Душа – третейский судья в вечном споре высшего и низшего начал – всю жизнь занята тем, что ИЗБИРАЕТ ОДНО ИЗ НИХ. Это она избрала материализм, прельстившись «вещами для себя», в очередной – который уже по счету – раз!
Если бы не она, не только «лошадность», но духовность, душевность и человечность обрели бы куда более ясные формы.
Если бы не она, человеческой психике не пришлось бы разрываться между духом и телом, а «вещи в себе» не сплелись бы в форс-мажорном экстазе безудержных стихий.
Если бы не душа и ее выбор, не было бы в новой истории мировых войн, глобальных терактов и природных катаклизмов. Не было бы прочих несчастий и бед от погони за «вещью для себя».
Моя душа – мое богатство…
В беде нет вины – у беды есть значение и предназначение. В человеческих бедах нет вины, а есть проявление природ.
Природы эти обозвать можно еще и так – недочеловеческое, богочеловеческое и (да здравствует Ницше!) слишком человеческое. «Слишком человеческое» – и есть наша душа во всей своей «эротоведической красе». Это женская природа в чистом и незамутненном виде. Природа женщины, но не природа матери, так как две эти природы даже менее схожи, чем мужская и женская.