От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
Горького не касались. Они – не про него.
Надо ли говорить, что фигура Горького в советские годы была абсолютно неприкасаемой. Традиции эти, к сожалению, во многом сохраняются по сию пору. Связано это с тем, что жизнь и творчество «буревестника революции» продолжают изучать те литературоведы «зрелых» лет, которые занимались этой же проблематикой еще в достославные советские годы. А потому менять традиции и взгляды им явно не с руки. Более же молодые поколения исследователей интересуют, увы, другие имена.
Одним из расхожих штампов именно советского горьковедения являлось сравнение писателя с другим самородком земли русской – М.В. Ломоносовым. Горький, мол, это человек «ломоносовс-кой породы». В определенном смысле это, конечно, так, хотя использовать столь банальные параллели не хотелось бы. В чем же схожесть, помимо очевидного, – и тот, и другой из самых низов русского общества, благодаря недюжинному дарованию и целеустремленности сумели подняться на самую вершину славы и признания.
Основное, что роднит Ломоносова и Горького, – все же в другом. Если Ломоносов стал родоначальником русской науки, первым русским академиком Петербургской Академии наук и вообще, используя известный пушкинский образ, сам стал «первым нашим университетом», то и Горький первым пошел поперек традиций классической русской литературы, пытаясь сломать их и приучить читателя любить не «лишних людей», ни нытиков, ни нигилистов, ни комплексующих интеллигентов, но людей сильных, людей порыва и действия; людей, стремящихся преодолеть постылое и повести за собой усталую и озлобленную тупую массу к свету и свободе.
Горький всю жизнь был верен этой своей установке и прошел вместе с читателем путь от героического романтизма первых своих рассказов до социалистического реализма, когда писатель был уже самым популярным и любимым в России.
Горький, надо сказать, нащупал самый больной нерв литературы своего времени. Русское общество 80 – 90-х годов XIX века жило в напряженном ожидании перемен. Атмосфера была душной и наэлектризованной. Люди жаждали и ждали нового, русский человек ведь исстари уповал на манну небесную. А так как литература в России заменяла собою и университеты, и мифические свободы, то именно в литературные новинки и всматривался с надеждой истосковавшийся по переменам читатель.
Максим Горький сочинил «Старуху Изергиль» с бессмертным Данко, «Челкаша» и еще множество других рассказов, где действовали невиданные ранее в русской литературе не персонажи, но герои – бродяги, босяки, воры. Они были свободны и смелы. Они действовали! И понуждали к тому же взирающую на них чернь.
Горький, сам бывший босяк, как никто другой умел выразить именно эти чаяния русского общества, которые, если отвлечься от абстрактного романтизма, легко перекодировались в ставшие привычными желания: скорейшее свержение самодержавия и обретение желанных свобод. Делал это он не только талантливо, но и смело. Одна «Песня о Буревестнике», сочиненная им в 1901 г., стоила десятков тонн декларативных прокламаций.
Горького не просто читали на рубеже веков, им зачитывались. Его книги ходили по рукам. А имя его уже в начале XX века стало едва ли не самым популярным в России, затмив собою читательскую востребованность Л. Толстого и Чехова.
Итак, первый порыв – от сердца, он всегда искренен. Так и в творчестве Горького. Уже самые первые его рассказы отразили глубинную суть горьковской натуры: романтику миросозерцания, мечтательность и непредсказуемость поступков. Он в большей мере был человеком настроения, чем рассудка. Настроение же – материя иллюзорная. Только «настроениями» на протяжении жизни писателя, как правило, предопределялись зачастую весьма экстравагантные и необъяснимые разумом выходки его неуправляемого пера. Мифическая «противоречивость» его натуры порождена капризами все того же переменчивого настроения.
Переменчивость же писательского настроения порождалась неустойчивым мировоззрением. Метания мировоззрения Горького выразились с предельной ясностью уже в «Старухе Изергиль». На самом деле, Данко (это мы знаем со школы) вырвал свое сердце и, пожертвовав жизнью, спас людей, осветив им путь огнем своего сердца. Но это не вся правда и не всё, что хотел сказать Горький.
Данко вырвал свое сердце, чтобы наглядно показать людям, что без него они – толпа, стадо овец, что они, кроме изливания беспомощной злобы ни на что более не способны. И не будь с ними его, Данко, они бы неизбежно погибли.
Именно этот, «второй смысл» более всего нравился. Люди русские всегда согласятся, что без Данко они – стадо.
Вдумчивые, однако, мрачнели, ибо Данко, как его не толкуй, – вождь. А при наличии царя на троне появление вождя (пусть и литературного) радовать никак не могло. Скорее настораживало.
Итак, перед нами не «сложная и противоречивая» натура «пролетарского гуманиста», а клубок его спутанных социально-политических настроений разных лет.
… Встал с левой ноги в конце XIX века, почувствовал себя героем-романтиком, вдохновенным певцом «вождей», выводящих ценою собственной жизни обезумевшую от страха толпу на свет Божий; встал в начале XX века с правой ноги, тут же обернулся большевиком, борцом за народное счастье; вновь встал не с той ноги в начале 10-х годов, почувствовал себя чуть ли не христианским социалистом, богостроителем в духе А.А. Богданова и А.В. Луначарского; в конце того же десятилетия вновь встал с правой ноги и тут же превратился в весьма довольного собой гуманиста – защитника общечеловеческих ценностей от вандализма еще недавно любимых большевиков. И так далее. «Вставал» он, как легко догадаться, еще множество раз. И позиции свои менял столько же.
Да и мудрости Горького по той же причине не стоит умиляться. Был бы мудр, не был бы переменчив, капризен и зол. «Мудрость» его наносная – из книг, коих он прочел без счета, а главное – без системы.
Так же, кстати, петляли и исторические ориентиры Горького. До конца XIX века – это чисто народническая концепция героической личности. Затем с 1900 г. под влиянием К. Маркса историю в понимании Горького стали «двигать» народные массы, она теперь воспринималась как производная классовой борьбы. В 1910-х годах им овладела мистическая идея некого «бога-народушки», которого надо было «построить» в своем сознании самостоятельно, а в Христа, сына Божьего, верить было необязательно. До середины 20-х годов Горький мучительно искал тайну «русской национальной души», вынеся при этом за границы своего восприятия русское крестьянство, т.е. тот самый пласт населения, из коего только и могла произрасти эта мифическая «национальная душа», если это понятие вообще имеет хоть какое-то разумное толкование.
После 1917 г. он вынашивает идею социалистического выбора, понимая под ним не столь уж и отдаленную перспективу всеобщей справедливости и правды. В 30-х годах историческое миросозерцание Горького легко уместилось в авоське с тремя томиками «всепобеждающего учения Маркса – Ленина – Сталина».
Очень точно, хоть и зло, отразил эти душевно-интеллекту-альные метания Горького В.В. Маяковский в открытом письме писателю, его опубликовал журнал «Новый леф» в январе 1927 года.
Алексей Максимыч,из-за ваших стеколвиденВамещепарящий сокол?Или с Ваминачали дружитьВами сочиненные ужи?Романтическая непоседливость ума неизбежно приводит к легкой обманываемости и этот обман далеко не всегда «возвышаю-щий». Вывод из этой логической двухходовки я даю возможность сделать Владиславу Ходасевичу.
Горький пал жертвой собственного «примитивного мышления». Аргументирует это свое наблюдение Ходасевич экзерцициями Горького с пролетарской революцией. «И хоть сама революция оказалась не такой, какою он ее создал своим воображением, мысль о возможной утрате этого образа, о “порче биографии” была ему нестерпима. Деньги, автомобили, дом'a – всё это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался, но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни».