От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Романовский Сергей Иванович

В январе 1905 г. он пишет Е.П. Пешковой: «Итак, началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренне и серьезно поздравляю… Убитые да не смущают – история перекрашивается в новые цвета только кровью». Пишет и тут же забывает. А помнил бы эти свои слова Горький в самом конце 1917 г., глядишь, и не поссорился бы с Лениным, раздразнив того своими «Несвоевременны-ми мыслями»: чего это вдруг убиенные его впечатлять стали – история ведь «перекрашивается только кровью»…

Кстати, с Лениным Горький познакомился еще в 1906 г. на о. Капри. И тут же подпал под его влияние. С ним было легко. Можно было перестать метаться между различными идейными концепциями и избавиться, наконец, от политического тика. Но к Горькому ездили многие. С каждым он говорил, спорил. А когда наведывались оппоненты Ленина, то они с легкостью переубеждали писателя и перенастраивали его эмоции на свои мелодии. Именно так случилось в 1909 г., когда Горького ненадолго увлекли идеи «богостроительства». На сей раз повлияли его беседы с А.А. Богдановым и А.В. Луначарским.

Ленин же незамедлительно взъярился, обругал и саму эту идею, да и Горького заодно. Писатель обиделся, сел за стол и написал будущему вождю: «Порою мне кажется, что всякий человек для Вас – не более, как флейта, на коей Вы разыгрываете ту или иную любезную Вам мелодию, и что Вы оцениваете каждую индивидуальность с точки зрения ее пригодности для Вас – для осуществления Ваших целей, мнений, задач…» Отношения прервались на пять лет.

Итак, Горький был нетерпелив. Еще в 1905 г. он надеялся на ликвидацию монархии, а уже в 1906 г. был уверен, что вот-вот человечество осчастливит и «всемирная революция».

А что в России заменит ликвидированный монархизм? Горький отвечал уверенно: «рабочая демократия». Если Н.А. Бердяев считал, что государственность российскую цементирует «идея царя», не будь этой идеи, российское государство немедленно рассыплется на множество кусков и начнется анархия, то Горький был уверен, что практически безграмотную Россию способны цементировать только «разум и культура». Начитанность, как видим, мудрость заменить не в состоянии.

Революцию, пока он не познакомился с нею в 1917 г. поближе, Горький любил самозабвенно, как книгу или женщину. Он считал революцию столь же «строго законным и благостным явлением жизни, как судороги младенца во чреве матери».

А вот русского мужика Горький ненавидел всеми фибрами. В его глазах крестьянин – слепой раб, привязанный к своей земле, стяжатель и землесед. Когда Горький под впечатлением разгулявшейся русской вольницы засел за статьи «о русской революции», крестьянина он уже ненавидел со всей своей пролетарской свирепостью, ибо Горький в тот момент разлюбил большевиков, а поскольку именно разоружившийся и дезертировавший с фронтов первой мировой войны русский солдат (мужик) помог большевикам удержать власть, то теперь этот мужик в глазах Горького стал чуть ли не его личным врагом.

В марте 1919 г. Горький был на съезде деревенской бедноты: «десять тысяч морд» (Это он с К.И. Чуковским поделился).

Город и деревня для него – «как бы две расы». В этом он, надо сказать, был недалек от истины. На самом деле, русской деревни практически не коснулись даже петровские реформы, она как жила в XVII веке, так и продолжала жить. Это была своя цивилизация. Культура народа и культура общества не имели ничего общего, а потому все спасительные рецепты интеллигенции деревня отвергала напрочь. Ходоков в народ (народников) поначалу это искренне обижало, а затем они начинали люто ненавидеть деревню. Она не вписывалась в их теории, была жупелом, бельмом, оно мешало. Деревня олицетворяла собой исконную, по многим характеристикам даже дониконовскую, Россию, ее практически не коснулись интеллектуальные изломы многочисленных «столичных историй». Она жила своей жизнью. Можно сказать поэтому, что на протяжении многих десятилетий шла непримиримая борьба двух культурологических стихий, в которой народники должны были проиграть и проиграли.

Но радетели-насильники на Руси никогда не переводились. Вслед за народниками в очередную схватку за русскую деревню ввязались большевики. А с ними и Горький. Ради искоренения у крестьянина земельного собственнического инстинкта он готов был простить большевикам любые их зверства, лишь бы они добили русского мужика.

Всю свою «желчь на русскую деревню» (Н.Н. Примочкина) Горький излил в своей брошюре «О русском крестьянстве» (Берлин, 1922). Она полыхала такой ненавистью к русскому мужику (значит и к России, ибо в те годы крестьянство составляло более 80 % населения), что этот горьковский пасквиль не переиздают до сих пор – стыдно перед памятью «русского пролетарского гуманиста».

А ненависть (в таких вопросах), как известно, родная сестра политической недальновидности и следствие безусловной собственной неправоты. По Горькому, крестьянство после революции «ожило (? – С.Р.) ценою гибели интеллигенции и рабочего класса». В очередной раз Горький пал жертвой своей избыточной начитанности и эмоциональности. Начитанность надстраивала его необразованность и на поверхность выплескивались лишь пропитанные желчью эмоции. Поэтому к его суждениям нельзя относиться как к выводам аналитика, она лишь плод его разгоряченных нервов и общей озлобленности. Не будем к тому же забывать, что для Горького писательство в те годы было вторично, он прежде всего был весьма удачливым и состоятельным предпринимателем. Революция же отняла у него практически все его состояние. Не сразу, правда.

После фактического изгнания из России в 1921 г. Горький пересмотрел свои «несвоевременные мысли» и все зло революции теперь связывал не с бесконтрольным бесчинством большевиков, а с… русским крестьянством. «Наш враг – это мужик, – говорил Горький на заседании “Всемирной литературы” 26 марта 1919 г., – деревня и город должны непременно столкнуться, деревня питает животную ненависть к городу…»

Писатель Борис Можаев заметил, что ненависть к крестьянству у Горького была патологической, не от ума. И в итоге, очередной недостойный ляпсус: «вместо того, чтобы искать причины насилия, Горький защищал преступления коммунистов против слабой и страдающей группы населения».

В конце 20-х годов, увидев, что его отношение к крестьянству полностью расходится с линией партии, он тут же излечился от своей «патологии». В 1928 г. Горький писал: «Город и деревня – две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут… для них пришла пора слиться в одну, необоримую творческую силу, слиться так плотно, как до сей поры силы эти никогда и нигде не сливались». Эти «откровения» Горький излил по случаю, в проходной рецензии на книгу Михаила Исаковского «Провода в соломе». А что значит «слиться»? Только одно: когда крестьянин будет полностью ассимилирован городским люмпеном. Что вскоре, впрочем, и произойдет.

Горький, как видим, уже полностью созрел и для всеобщей коллективизации, и для ликвидации кулачества как класса, т.е. если вспомнить Бориса Пастернака, – «для всеобщей готовности». Лучше бы, конечно, ликвидировать все крестьянство. Но раз партия считает иначе, значит так тому и быть: ограничимся пока кулачеством.

Сталин теперь мог в своей политике раскрестьянивания положиться на авторитет Горького. Ибо Горький в самый разгар коллективизации изрекает, что «высочайшей целью» советского строя является… «уничтожение частной собственности, уничтожение моей земли, избы, семьи». Как к этому прикажите относиться? Ведь Горький – не комиссар-фанатик, он – писатель. И все же?