От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою “спасает” Горький? Ценою оподления…
Нет, мистер Уэллс, простите меня, но Ваш друг Горький – не лучше, а хуже всех большевиков – хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и расстреливает души…».
Но и такая помощь не всегда удавалась Горькому. Он стал раздражать вождей своей назойливой гуманностью. И постепенно перестал быть для них «любимым товарищем». «Не хочу навязываться с советами, – пишет Ленин Горькому, – а не могу не сказать: радикально измените обстановку и среду, и местожительство, и занятие, иначе
Горький – не грех и повторить – слишком глубоко влез в практическую политику и стал путаться под ногами, мешать. В 30-х годах он сам вспоминал, что Ленин, однажды, как бы шутя, сказал ему: «Не поедете – вышлем». И выслали бы в 1922 г. на «философс-ком пароходе» вместе с несколькими десятками философов, историков, писателей, экономистов и др. А согласившись на индивидуальную «высылку», Горький уехал вроде бы сам и «на срок» – полечить легкие. И путь назад ему был не заказан.
16 октября 1921 г. Горький пересек границу Советской России.
То, что его выставили почти насильно и он уехал злым на большевистский режим, доказывают и самые первые выступления Горького за рубежом: брошюра «О русском крестьянстве» (1922 г.), да публикация его протестов против процесса над эсерами (июль 1922 г.) и судебного преследования патриарха Тихона.
Одним словом, Горький покинул Советскую Россию очень «сердитым товарищем».
Сначала Горький поселился в Германии. Но сразу стал хлопотать об итальянской визе. Как только получил ее, уехал из катастрофически нищавшей Германии.
Своими методами «лечить» большевизм Горький не прекращал ни на один день. Затевается процесс над эсерами? Горький заступается за них. 1 июля 1922 г. он пишет заместителю председателя СНК А.И. Рыкову: «Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством – это будет убийство с заранее обдуманным намерением, гнусное убийство. Я прошу Вас сообщить Л.Д. Троцкому и др. это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо за все время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране». Еще он пугает советских лидеров, что «социалистическая Европа» объявит России «моральную блокаду».
Ленин это письмо назвал «поганым», а Карл Радек поставил свой диагноз: Горький – это «больной зуб в челюсти пролетариата», его надо «вырвать». В газете «Красная звезда» Горького объявили «политическим врагом». А «Правда», как всегда, взяла самую верхнюю ноту: она потребовала, чтобы этот «враг народа» немедленно вернулся и покаялся перед пролетариатом. А там… посмотрим.
Горький, однако, не угомонился. В марте-апреле 1923 г. он писал свои гневные протесты против гонений на патриарха Тихона. Москва огрызнулась мгновенно: «… недавно в Москве запретили продавать мои книги «Детство», «Воспоминания» о Толстом, Андрееве и прочее… Я хочу писать, много писать и не чувствую ни малейшего желания возвращаться в Россию», – пишет он Ромену Роллану 21 апреля 1923 г.
Как только официальная советская пресса закончила заклеивать Горького политическими ярлыками, слово взяли «пролетарские писатели». Их возмущало, что бывший «буревестник революции» превратился в злопыхателя, что все начинания и инициативы советской власти им охаиваются, что он всюду сует свой мещанский нос. А главное – их раздражало, что несмотря ни на что, Горький для большевистских властей остается лидером советской литературы, с ним считаются, хоть и ругают его.
Многих пролетарских страдальцев раздражал простой факт: он там, в благоухающей Италии живет в свое удовольствие и еще смеет оттуда поучать их, как им быть да какие книги писать. Они же жмутся в коммуналках, стоят в очереди в общественный туалет, голодают, ходят в обносках, а их никто из властей попросту не замечает. Особенно по этому поводу на Горького ярился Маяковский.
И еще их возмущало: они всей своей партийной совестью ратуют за новую, пролетарскую литературу, Горький же их тянет назад – к Пушкину и Толстому. В 20-х годах копья по этому поводу ломались нешуточно. Горлопаны типа Леопольда Авербаха или Александра Фадеева готовы были втоптать Горького в грязь вместе с его «Матерью». Он же был непреклонен: не признавал ни ЛЕФ, ни РАПП, ни ВАПП, он ценил тогда только хорошую литературу.
После смерти Ленина в СССР вдруг завязалась весьма оживленная дискуссия – а пролетарский ли писатель Горький, коли он «из мещан». И вновь одним из самых озлобленных оказался Маяковский. Горький взирал на всю эту возню с сожалением и обидой. Но он не забудет ни одного выпада по своему адресу.
Через несколько месяцев после смерти Ленина Горький написал о нем свои воспоминания. Их ему никто не заказывал. И тем не менее он прекрасно понимал, что на родине эти его воспоминания будут восприняты как своеобразное политическое заявление. И еще он понимал, что в значительной мере отношение к нему, да и финансовые его дела будут зависеть от того, какими окажутся его воспоминания о Ленине. Писал он их вдохновенно и быстро. Очерк получился прекрасным и был, как того и ждал Горький, по достоинству оценен в СССР.
Уехал Горький из Советской России, как мы помним, в 1921 г., а впервые посетил СССР в 1928 г. За эти годы его настроения, что применительно к натуре писателя, были тождественны его убеждениям, менялись многажды.
В одном из интервью, которое Горький дал еще в Германии вскоре после отъезда из России, он заявил: «Я не большевик, не коммунист, а наоборот, я сейчас борюсь с ними… Но в сегодняшней России советская власть – единственно возможная власть. Всякая другая власть скоро обернется хаосом и развалом». Это не только горьковские настроения. Так по окончании гражданской войны думали многие.
Когда же в ноябре 1922 г. в Германию прибыли высланные из СССР около 200 деятелей науки, культуры и литературы, Горький решил повременить с возвращением, хотя уезжал он «лечиться» на три месяца. Так он сам сменил свой статус временного высыланта на политического эмигранта.
В январе 1924 г. Горький сообщает Р. Роллану, что чувствует себя «человеком без родины, без отечества». И далее: «Я уже склонен думать, что в России мне пришлось бы играть странную роль – роль противника всех и всего».