От Кяхты до Кульджи. Путешествие в Центральную Азию и Китай
Шрифт:
Перед Дуланкитом дорога свернула в горы по узкой долине р. Дулангол, где мы вскоре остановились возле кумирни, так как должны были получить новых проводников. Цоктоев и старые проводники отправились в кумирню, но местный начальник, тоже вроде князька, был в отлучке, и проводников назначил гэгэн, глава маленького монастыря.
На склонах долины мы впервые после долгого времени увидели редкий лес, состоявший из древовидного можжевельника (арца), похожего на тую, и тяньшанской ели с кустами барбариса. Но место ночлега оказалось вредным для наших животных: лошади наелись какойто травы, сделались сонными и вялыми, глаза у них слезились, и веки опухли. Местные монголы говорили, что животные, не привыкшие к этой траве, поев ее несколько дней, совершенно ослабевают и иногда околевают. Поэтому на следующий день, несмотря на дождь, зарядивший с утра, мы поторопились переселиться километров на 10 дальше по той же долине, где берега небольшого озера представляли хороший корм. Потом еще день шли по той же долине, в которой находится еще одно озеро, более крупное.
Эти два озера, содержавшие чистую пресную воду, окруженные довольно высокими горами, склоны которых отчасти были покрыты лесом, отчасти травой, обращали на себя внимание по сравнению с солеными озерами Цайдама. Отсутствие соли в их воде объяснялось тем, что оба озера были проточные на речке Дулангол и лежали в горах, более богатых осадками. Но из этой долины озер нам пришлось опять уйти, чтобы посетить кумирню в обширной котловине Дабасунгоби, где предстояла еще одна смена проводников.
Эта котловина тянется верст на 100 в длину при ширине до 20 верст между хребтами Южно-Кукунорским и Цаганусын и содержит в западной части большое соляное озеро Дабасуннор, в котором монголы добывают соль для себя и для продажи в Китае. Недалеко от северного берега озера находится кумирня, вблизи которой мы остановились. Цоктоев с проводниками, которые хотели смениться, пошли в кумирню и вернулись с одним из лам, заменявшим настоятеля, уехавшего в Донкыр. Этого ламу так испугало известие о прибытии русской экспедиции, что он спрятался среди других лам, отрицал свои полномочия и только после долгих уговоров решился притти к нашим палаткам с подношением хадака и сосуда с кислым молоком.
Мы угостили его чаем и самодельными лепешками, после чего он согласился отпустить нам проводников до первого китайского города Донкыра, но только не двух, а трех, под предлогом, что на оз. Кукунор мы обязательно встретим тангутов; он требовал за них еще более высокую поденную плату, чем Курлыкбейсе, и желал получить деньги вперед за все время. Он, очевидно, не доверял нам и боялся, что тангуты нападут на нас, и он не увидит ни проводников, ни денег. Пришлось согласиться и на эти условия. Моя сговорчивость навела его на мысль, что у русского путешественника денег куры не клюют, как говорится, и он завел длинный разговор о том, что кумирня очень бедна, что монголы Дабасунгоби не в состоянии содержать персонал в 30 лам (бездельников), что начата постройка нового храма, закончить которую нет средств. Но так как эти жалобы, посредством которых лама надеялся выманить у меня пожертвование, не произвели впечатления, он пригласил меня посетить кумирню и убедиться в ее бедности.
Мне давно уже хотелось видеть буддийское богослужение.
Под вечер, когда из кумирни донеслись звуки барабанов и труб, возвещавшие начало вечерней службы, я отправился туда вместе с Цоктоевым. К зданию кумирни примыкали дворики, окруженные глинобитными стенами, вмещавшие юрты и фанзы лам и нескольких монгольских семейств. Проходы между двориками были загрязнены золой и всякими отбросами; коегде зияли ямы, из которых была добыта глина для построек, так что ходить здесь ночью было не безопасно. В некоторых двориках теснились овцы и козы, пригнанные с пастбищ для вечернего доения, которым и занялись монголки. Блеяние этих животных и лай собак аккомпанировали музыке, доносившейся из храма. Во дворе перед фасадом последнего дымились два большие котла на открытом очаге; это варился ужин для бедных 30 лам, нуждавшихся в моем подаянии.
Старший лама встретил нас в этом дворе и повел в храм. Последний получал скудное освещение из небольшого купола, поддерживаемого четырьмя ярко раскрашенными деревянными колоннами. В левой половине на длинной веревке висели большие и маленькие старые выцветшие и свежие хадаки, напоминая мелкое белье, вывешенное для просушки. На стенах виднелись нарисованные на тканях изображения разных божеств, перед которыми на скамеечках дымились жертвенные свечи. В промежутке между колоннами на красных плоских подушках, в два ряда, лицами друг к другу, сидели ламы в красных и желтых халатах, бившие в литавры или дувшие в длинные, сажени в полторы, жестяные трубы. В глубине храма на возвышении вроде трона, также красного цвета, сидел мальчик лет десяти, гэгэн кумирни, т. е. перевоплощение Будды, в красном одеянии, но с босыми ногами, как у лам. Перед ним на троне виден был металлический сосуд и какойто предмет, закрытый белым покрывалом. Гэгэн сидел неподвижно, подобно восковой фигуре, с опущенными веками глаз, и только по временам можно было заметить, как его веки чуть поднимались и черные глаза изпод длинных ресниц бросали любопытный взгляд в ту сторону, где находился я. Перед каждым из лам стояла скамеечка, а рядом с их подушками войлочные сапоги, снятые ими перед службой. Кроме труб и барабанов, я заметил также колокольчики, бубенчики и большие раковины, участвовавшие в духовном концерте, а против гэгэна, замыкая проход между обоими рядами лам, сидели на корточках четыре послушника у больших барабанов, в которые они по временам ударяли кожаными шарами на бамбуковых палках, вызывая звуки, похожие на отдаленный гром. Вперемежку с громкой музыкой ламы тянули однообразный напев молитв, сопровождая его встряхиваньем колокольчиков и бубенчиков; звуки труб и барабанов внезапно и резко врывались в это пение.
Меня усадили на коврик у стены в правой половине храма, позади молившихся лам, поставили возле меня скамеечку, и старший лама собственноручно налил мне монгольского чаю в чашку и положил кусочек масла, взятый из красного ящичка; масло оказалось настолько прогоркшим, что я с трудом проглотил чашку и попросил вторую без этой прибавки. К чаю подали плоские сухие лепешки, похожие на еврейскую пресную пасхальную мацу, а после чаю лама поднес мне в качестве особого угощения тарелочку с кучкой дзамбы, украшенной ломтиками овечьего сыра и сушеными фруктами. В отличие от угощения у князя Курлыкбейсе, характерного отсутствием всяких приборов для еды, здесь были поданы китайские костяные палочки и маленькая костяная лопаточка. Лама, сидевший на корточках возле меня, играл роль любезного хозяина, угощавшего гостя. Богослужение и музыка продолжались без перерыва, и маленький храм наполнился молящимися, которые, впрочем, больше интересовались уголком, где я сидел, чем молитвами, оглядываясь и перешептываясь друг с другом. Один только гэгэн сидел неподвижно, словно восковая фигура, на своем троне; его губы иногда шевелились то медленнее, то быстрее; иногда он протягивал руку, брал небольшой тамбурин, обвешенный маленькими металлическими шариками на длинных нитях и встряхивал его, но мелодичные звуки шариков совершенно заглушались громкой музыкой.
Нужно пояснить, почему ребенок может играть главную роль в буддийском богослужении. Гэгэн — это перевоплощение Будды, и каждый монастырь желает иметь его, так как он привлекает молящихся; гэгэн не умирает, а только меняет свою внешнюю оболочку. После смерти гэгэна совет лам выискивает по разным приметам, в какого ребенка должна была переселиться душа покойного, и депутация лам отправляется отыскивать этого новорожденного гэгэна иногда очень далеко от монастыря. Его находят, привозят и воспитывают для его будущей роли перевоплощенца. В большинстве случаев гэгэн играет роль послушного орудия в руках хитрых и властолюбивых лам, которые через него оказывали более сильное влияние на население Монголии и Тибета, чем светские князья.
Эти детигэгэны достойны сожаления. Мальчик вырастает, не зная ни материнской заботы и ласки, ни детских игр и шалостей, вообще счастливого детства, в мрачной монастырской келье, в обществе лицемерных и фанатичных лам, которые укрощают все его порывы. Вместо игр и веселья он узнает только молитвы, догмы непонятной ему религии и рано привыкает скрывать свои чувства под маской набожной сосредоточенности. Он пленник, птица в клетке, с той только разницей, что птица может изливать свое горе в песнях, а ему и это запрещено.
Эти мысли приходили мне в голову, пока я наблюдал во время богослужения за маленьким гэгэном.
По временам он поднимал руку, благословляя монгола из толпы верующих, подносившего ему хадак. Мне казалось, что мальчик предпочел бы самую простую игрушку, что он с восторгом соскочил бы с своего трона и подбежал бы ко мне, чтобы поближе взглянуть на заморского человека, посетившего этот унылый край на границе Тибета, приобщиться на минуту к чуждой, незнакомой жизни.
Но вот музыка затихла на короткое время, в течение которого несколько мальчиков, очевидно, послушников, будущих лам, принесли желтые остроносые шапки, по форме похожие на фригийские колпаки, но обрамленные бахромой, и надели их на головы лам. Старший лама, ухаживавший за мной, надел такой же колпак, стал против гэгэна возле барабанщиков, и все инструменты слились в громогласном соревновании, в ушираздирающем концерте, составившем финал богослужения. И внезапно звуки оборвались, наступила тишина. Ламы отложили инструменты, надели сапоги, отерли пот, выступивший на лицах, рукавами своих халатов; мальчики сняли с них и унесли колпаки, гэгэн закрыл свой тамбурин зеленой и, поверх нее, белой тряпкой. Молящиеся начали выходить из храма, а вместо них появился, к моему изумлению, ужин. Послушники принесли со двора большие глиняные кувшины и доски с нарезанной на куски бараниной; каждый из лам вытащил изза пазухи свою чашку, достал из футляра, подвешенного к поясу, монгольский нож и костяные палочки. Послушники налили в чашки какойто густой суп, роздали куски мяса, и скамеечки перед сидевшими в два ряда ламами превратились в столики для еды. Меня поразила эта профанация храма и заинтересовало качество и количество вечерней еды лам в бедном монастыре, нуждавшемся в помощи иностранца. По моей просьбе, мне налили чашку супа, который оказался жидкой ячменной кашей на молоке, достаточно питательной и вкусной. Гэгэн участвовал в трапезе; ему подали суп и большой кусок мяса на отдельной дощечке. Его лицо оживилось во время еды, и он протягивал свою чашку несколько раз для наполнения.
Невольно бросилось в глаза, что как среди взрослых и младших лам, так и среди молящихся было не мало лиц совсем не монгольского типа: прямой разрез глаз, мало выдающиеся скулы, прямые носы, даже с горбинкой, придавали этим лицам более приятный облик на взгляд европейца и заставляли думать, что многовековое соседство монголов и тангутов способствовало неоднократному смешению обеих рас. Один молодой лама мог быть даже назван красавцем, а среди женщин было несколько очень привлекательных лиц. Маленький гэгэн также имел не чисто монгольский тип, а князь Курлыкбейсе, как упомянуто выше, лицом совсем не походил на монгола.