От легенды до легенды (сборник)

Раткевич Элеонора Генриховна

— Господин, обычай велит отомстить за нанесенный чести урон, но…

— …зачем приплетать малолетнего дуралея, если нашу честь мы прекрасно уронили сами? — божественный смотрел неласковым взглядом человека, призвавшего себя на тайный суд… и обнаружившего, что весьма собой недоволен. — Мать и сына Канеко приказываю отпустить, ограничившись лишь номинальным наказанием. Если клан Каи потребует компенсации за кражу имени, выплатить из моих личных фондов.

В ответ на удивленный взгляд он невесело усмехнулся:

— В конце концов, юный Тимур тут не единственный, кто учится в Академии под анонимной аватарой.

Господин отвернулся, позволяя себе еще одну минуту насладиться головокружительным пейзажем. Божественный наш принц, гордость сословия творцов. Потомок великих властителей и гениальных программистов, тех, что сплели информационные сети и в буквальном смысле слова создали мир под названием

Акана. Точно читая мысли, он рассмеялся:

— О времена, о нравы, Син! Есть отчего позавидовать предкам! В давние времена, когда встречались в схватке два благородных самурая, перед тем как скрестить мечи, называли они друг другу свои имена. Чтобы быть уверенными, что противник достоин оказываемой ему чести. Представляешь, эти счастливые люди всегда могли быть уверены, что видят перед собой реальное и истинное. Верный мой, ты только подумай, как легко было им жить и сражаться! Точно зная, что не будет убит по ошибке невинный ребенок.

Я открыл было рот. Но…

Бессмысленно убеждать Нобору, что невинный ребенок едва не убил по ошибке кронпринца Аканы. Я подумал, что рассказать об этом следует владыке, божественному его отцу.

И промолчал.

В трех растяжках от рая

Он идет по аллеям, идет по проспектам. Расстоянье и время невольно сместив, Он внимает тому, что уж было пропето, И тому, что не скоро сплетется в мотив. Он идет по асфальту, идет по брусчатке, По бетонным мостам и мостам подвесным. И, на плитах оставив годов отпечатки, Неразлучное время идет вместе с ним. Город белокаменный и надменно-вычурный, Взгляд видеокамеры ржой кирпичной вычервлен. Снегом припорошенным неподъемным чудищем, Это — город прошлого, это — город в будущем. Он идет мимо статуй, театров, фонтанов И, как реки, форсирует улицы вброд. Его поступь легка, его мысли спонтанны, Он по-прежнему верит в людей и добро. Скрыта в городе тайна, и вкус ее сладок, От чудес ничего не должно отвлекать. Чередуя эпохи, как будто фасады, Мимо лентой домов проплывают века. Сменятся развалины как с картинки видами — Город хоть реальный, но словно кем-то выдуман. Крылья не по рангу ли? Но бояться нечего. Город грустных ангелов и разгульной нечисти. Он идет сквозь столетья, вот так метр за метром — По бульварам, что выгнули спину дугой. Для него даже время течет незаметно, Он как будто бы тот же, но все же другой. Мимо старых районов и новых кварталов, Мимо темных прудов, мимо монастырей. Он идет не спеша и немного устало, Но порой даже время не может быстрей. В небо — пламя призмами и подсветки гейзеры. Город словно призрачный, он как будто грезится. Купол неба яшмовый, звездами увенчанный… Город настоящего — отголосок вечности. Татьяна Юрьевская

Александр Путятин

В трех растяжках от рая

— …а тогда Тиль ему и отвечает: «Ваше величество, очень прошу, поцелуйте меня в те уста, которые не говорят по-фламандски!» — и поворачивается к Филиппу задом.

Наш с Михалычем дружный хохот прервал Федин рассказ о несостоявшейся казни Уленшпигеля. Вытирая рукавом гимнастерки слезящиеся от смеха глаза, я поинтересовался для порядка:

— А по-каковски они у него разговаривают? Или, может, поют?

— Помню, в Гражданскую в нашей роте был мастер по этой части, — вынес резолюцию Михалыч, — так он такими устами «Боже царя храни» выводил. Опосля горохового супа. Душевно так выпердывал. И ведь практически не фальшивил, зараза!

Теперь ржали в голос уже все трое. Смех по предрассветному лесу разносился на многие километры. Вот только вряд ли его кто-то слышал. Одни мы здесь такие остались. Неупокоенные…

— Ну что? Вроде развиднелось слегка? — с сомнением глянул на посветлевшее небо Михалыч. — Двинулись, что ли? А? Штрафники Господа Бога!

Мы с Федей привычно заняли свои позиции. Он метров на тридцать справа от тропинки, я — слева. Видимость не так чтобы хорошая, но все, что нужно, рассмотреть уже можно. И мы двинулись следом за неспешным Михалычем, внимательно обшаривая глазами утренний лес.

Сапоги сбивали росу с редких былинок. Рукава гимнастерки быстро намокли от веток кустарника. Но холода я не ощущал. И сырости тоже. Все это осталось в прошлом. В том самом, где у меня были и родители, и кот Васька, и горячая кровь. А мертвым этого не полагается. Им нужно прибыть в чистилище «на разбор грехов» и получить назначение вверх или вниз. Очень похоже на сортировку вышедших к своим окруженцев. Которые с оружием и организованно — на доукомплектование частей. Трусов и паникеров — в расход. Сомнительных — по настроению.

Михалыч под Курском погиб в 43-м. Так в их время сомнительных уже в штрафные батальоны [117] закатывали. Где можно было кровью искупить вину перед Родиной. Вот он нас штрафниками и зовет. А что, похоже.

Только у нас чаши весов не в заградотряде, а в чистилище уравновесились. И отправили нас назад на землю. С тех пор и бродим мы здесь: ни живые, ни мертвые. Ждем, пока весы из равновесия выйдут.

Я побывал в этом самом чистилище семь лет назад. Сразу после короткого жаркого боя в сентябре 41-го у деревни Скворицы, гда наш изрядно потрепанный батальон пытался остановить наступление двух полков рвущейся к Ленинграду 36-й моторизованной дивизии немцев.

117

В штрафные батальоны отправляли комсостав и политработников, рядовым в аналогичной ситуации грозила штрафрота.

Вам интересно, наверное, чем я успел к двадцати годам так насолить Господу, чтобы уравновесить гибель в бою за Родину. А это еще в Белоруссии было. Там я на полдня из стрелковой роты в артиллерию попал. Случайно. Собственно, от роты своей я к тому времени один остался. Отступали мы тогда сборным отрядом. Человек полтораста. Почти половина — раненые. И одно орудие с четырьмя снарядами. Их берегли до последнего. Ну, остановились на ночь в лесочке. А утром нас немцы минометным огнем разбудили. Артиллеристов первыми же разрывами уложило. Двоих насмерть. Один раненый. А я до этого три дня им с пушкой помогал таскаться, и они мне кой-чего про нее рассказали. Вот и пришлось за орудие встать. Артиллерист забинтованный мне подсказывает, а я навожу. И тут замечаю, как на колокольне деревенской черный силуэт мелькает. Докладываю артиллеристу. А он мне:

— Наводчик это эсэсовский. Огонь минометов корректирует, зараза. Лупи по нему. Или нам всем — кранты.

Ну, навел я орудие. Благо по горизонтали с моим опытом охоты не ошибешься. С вертикалью труднее, все-таки пушка — не дедова бердана, но по колокольне промазать сложно. Саданул бронебойным. Да маковку и сшиб. Вместе с гадом в черной форме. Очень меня наш полковник тогда хвалил. «Сразу, — говорит, — видно, что сибиряк и охотник потомственный». А по-моему, просто повезло тогда с наводкой. Ну, или наоборот. Как посмотреть?

Это уже только в чистилище выяснилось, что не корректировщик там был, а поп местный. К заутрене он полез трезвонить, потому что звонарь на колокольню идти испугался. Вот попу этому точно не повезло. Без покаяния к Господу отправился. Казалось бы, какие грехи у священника? И ведь надо же так, чтобы они со своей попадьей как раз в ту самую ночь кое-что новое для себя в любви пробовали… Ну, сами понимаете, война… Неизвестно, что завтра будет… Детишек в доме четверо… Куда ж еще и пятого? В общем, от того самого греха, да без покаяния, он прямиком в ад и отправился. Ну а мне лишняя строчка из-за него в обвинительном перечне добавилась…