От первого до последнего слова

Устинова Татьяна Витальевна

Глебов перестал ковырять вилкой салат, посмотрел сначала на папку, а потом на нее.

– Сейчас точно не буду. Вы мне лучше своими словами изложите. Чтобы я хотя бы приблизительно понимал, какого рода это документы и зачем вы их собирали.

Она исподлобья посмотрела на Глебова, и он не выдержал ее взгляда, уткнул глаза в салат. Ничего интересного в салате не было – какие-то листья, желтые зернышки кукурузы, черные кружочки маслин и, кажется, майонез.

Чтобы не смотреть на нее, он пересчитал зернышки. Их оказалось восемь.

Очень красивая женщина. Даже

не просто красивая, а как-то по-журнальному, по-голливудски, неправдоподобно красивая. У нее были черные волосы до плеч, постриженные неровными прядями, разлетавшимися в разные стороны – очень сексуально. По крайней мере, Глебову так казалось. И еще очень темные глаза, наверное, именно про такие романс «Очи черные»! Лет шестьсот назад ее сожгли бы на костре только за эти глаза, вызывающие порчу и повышенное сердцебиение у простых людей. Еще у нее были длинные пальцы и одно-единственное кольцо с темным топазом в очень простой оправе. Насколько Глебов мог оценить, – а он знал толк в таких вещах! – кольцо это стоило целое состояние. Она носила только черное и белое – черные пиджаки и белые рубашки, и это очень ей шло.

Она работала у Чермака десять лет, следовательно, сейчас ей тридцать пять или тридцать шесть. Глебов посмотрел ее личное дело, где не было ни слова о муже Грицуке, зато была дата рождения. Когда-то она училась в престижнейшем институте, куда брали только своих, да, кажется, и сейчас берут только их! Она говорила по-английски и по-китайски, поступила в аспирантуру, но как раз десять лет назад из нее ушла. Хотелось бы знать, почему? И еще – почему так долго она довольствуется ролью секретарши, пусть и в очень крупном и процветающем издательстве? С ее образованием и внешностью давно можно было возглавлять представительство большой иностранной фирмы или, на худой конец, таблоид, где печатают фотографии знаменитостей. Она отлично смотрелась бы на сцене, в цветах и огнях, провозглашающая тост за десятилетие своего журнала!..

– Михаил Алексеевич, вы меня слышите?

– Слышу, – сказал Глебов и оторвался от созерцания салата. – Вы говорили что-то про документы, которые собирали всю жизнь.

– Я вышла замуж не по собственной воле, – отчеканила она. – Мой муж был человеком… страшным, Михаил Алексеевич. Я поняла, что смогу отделаться от него, только если соберу какие-то сведения о нем, которыми смогу его шантажировать.

Глебов ничего не понял:

– Шантажировать?!

Она опять посмотрела исподлобья, и он опять не выдержал, заморгал, повел глазами, чувствуя себя ужасно.

Нет, когда-то с ведьмами умели обращаться правильно. На костер, и дело с концом!..

– Да, Михаил Алексеевич. Если бы у меня было достаточно сведений о его жизни и я могла бы припугнуть его, что отнесу их в прокуратуру или хотя бы Чермаку, он отпустил бы меня.

– Послушайте, – начал адвокат Глебов, – вы говорите глупости, неужели вы сами не понимаете?! Какой-то шантаж, сведения, прокуратура!.. И все это для того, чтобы избавиться от мужа?!

– Да.

– Вы перепутали времена, дорогая, – сказал Глебов твердо. – Это в Вероне мужей травили и подсыпали им яд в суп!

В Средние века это было. Нынче так никто не делает. Нынче идут в загс и разводятся. Или вы католичка?

– Я не католичка. Но я вышла замуж по принуждению, и этот человек, мой муж, поломал мне всю жизнь. Всю!..

Ее пальцы сжались на скатерти в остренький кулачок, и темным огнем полыхнул камень на побелевшем от напряжения суставе.

Глебову вдруг стало страшно.

Куда я лезу?.. Зачем?.. Еще не поздно отступить! Вон дверь, вон моя машина – путь свободен. Я выйду отсюда и заставлю себя обо всем позабыть, в том числе и о письме, пришедшем по электронной почте! Пусть эта ведьма разбирается со своей жизнью сама. Не в Вероне же мы, в самом-то деле!..

– Вам когда-нибудь кто-нибудь ломал жизнь?

– Светлан, простите меня, но я ничего не понимаю из того, что вы говорите.

– Мой отец всю жизнь проработал в Министерстве сельского хозяйства. Он был начальником управления и очень деловым человеком. Мы всегда жили хорошо, даже когда началась перестройка и все стали жить плохо. Однажды я прочитала про девяностые годы, что тогда была «зоологическая демократия», и это очень верно, Михаил Алексеевич.

– При чем здесь демократия?

– При том, что тогда все жили в соответствии с зоологическими законами.

– Законы всегда только законы, Светлана.

– Вам видней. Но все равно тогда они были зоологическими. Или ты сожрешь, или тебя сожрут и не подавятся.

– О, времена, – сказал Глебов по-латыни. – О, нравы!..

Он изо всех сил сопротивлялся ее рассказу, он уже не хотел его слушать, потому что боялся. За себя и за нее.

Что он станет делать, если она сейчас признается ему в убийстве?! Или еще в чем-то худшем?!

– Мой отец принял несколько очень рискованных решений. Как обычно, он принимал их не один, но люди, которые вместе с ним должны были бы отвечать, как это говорится, по всей строгости закона, оказались, видимо, умнее моего отца. Когда началось следствие, получилось так, что все бумаги подписаны только им и он виноват во всем.

– Какого рода решения?

– От имени министерства он продал несколько огромных земельных владений в Подмосковье каким-то сомнительным личностям. Конечно, он не имел права их продавать, это была государственная собственность, конечно, за нее заплатили миллионы. Не только моему отцу, но и всем остальным.

Глебов вдруг начал что-то вспоминать.

– Но вашего отца ведь так и не посадили, верно? Его фамилия Снегирев?

– Не посадили, – подтвердила она. – Потому что вмешался Евгений Иванович Грицук, его давний приятель. Он сказал, что все уладит, но в обмен на меня. Или он получает меня в личное и безраздельное пользование, или мой отец садится в тюрьму навсегда.

– Именно навсегда?

– Да. Мой дедушка был политическим заключенным. Его посадили в конце войны, и он отсидел до пятьдесят третьего года. Мой отец родился в Соликамске и всю жизнь очень хворал. Если бы не мама и бабушка, которые за ним ухаживали, как за ребенком, он бы давно умер. В тюрьме он умер бы сразу же.